Золотой песок

Дашкова Полина Викторовна

Актрисе Виктории Роговой нравилось, когда вокруг нее разгорались страсти, когда за нее боялись и переживали. Она была настоящей, прирожденной актрисой, и нерастраченную энергию лицедейства выплескивала, как крутой кипяток, на головы своим близким.

За элениумом последовала петля, ловко сплетенная из двух пар старых колготок и закрепленная на крюке на котором висела люстра. Петлю и табуретку под ней увидела Ника, вернувшись из школы. Мама в вечернем платье стояла на табуретке с петлей на шее и смотрела на Нику. Люстра угрожающе покачивалась над ее головой.

Не раздумывая, не ахая и не падая в обморок,

Ника взяла ножницы, благо они лежали на мамином туалетном столике, моментальным движением пододвинула стул, вскочила на него и перерезала веревку.

Виктория, продолжая стоять на табуретке, разразилась дикими рыданиями.

– Зачем ты это сделала? Боишься, что будешь чувствовать себя виноватой? Опасаешься угрызений совести? Ты это сделала для себя, моя дорогая доченька. Все в этой жизни ты делаешь только для себя, любимой.

– Слезь, пожалуйста, – сказала Ника и вышла из комнаты.

Потом ей было очень худо. Петля и табуретка вызвали в памяти совсем другую картину, в которой не было ничего фарсового, театрального. Там все произошло всерьез.

– Она как будто издевается надо мной, – говорила Ника вечером, сидя на лавочке во дворе с Никитой, – я слишком отчетливо помню папину смерть. Зачем этот спектакль? Я не режиссер, и зритель из меня негодный получается, неблагодарный.

– Почему же неблагодарный? – усмехнулся Никита. – В самый раз. Зритель что надо. Ты ведь испугалась, когда увидела? И сейчас тебя трясет.

– Мне просто некогда было пугаться. Одно неверное движение, и табуретка могла упасть.

– Ты не думаешь, что она специально ждала, когда ты вернешься из школы, услышала, как открывается дверь, и быстренько влезла, накинула петлю? – спросил Никита.

– Не сомневаюсь, что так и было.

– Поехали к нам ночевать? – предложил Никита и поцеловал ее в висок. – Мне так не хочется, чтобы ты возвращалась в этот ужас. Твоя кинозвезда наверняка успела напиться до бесчувствия.

– Нет. Это неудобно. К тому же завтра в школу.

– Папа отвезет тебя на машине.

– Ему придется для этого вставать в семь утра, и вообще…

– Что значит «вообще»?

– Ничего… – она уткнулась лицом в его плечо.

На самом деле ей больше всего на свете хотелось сейчас поехать к нему. Но она не поехала. Она не сомневалась, что без зрителей мама не повторит свой спектакль на «бис». А все-таки было страшно.

Она знала, что родители Никиты будут ей рады, что ей постелят в комнате бабушки Ани, на старинной кушетке, и бабушка, почти сказочная, именно такая, о какой Ника мечтала в детстве, будет расплетать свою длинную седую косу и рассказывать Нике очередную главу семейной истории. Во сне закружатся, быстро, странно, беззвучно, как в немом кино, все эти поручики, статс-дамы, фрейлины последней императрицы. Грозным, но совсем не страшным призраком мелькнет герой Первой мировой войны, полковник медицинской службы Викентий Ракитин, который зарезал свою жену из ревности в тот самый день, когда в Сараево был убит эрцгерцог Фердинанд. Началась война, и ревнивца помиловали, он отправился на фронт. Его брат-близнец Иван проиграл почти все семейное состояние в рулетку, потом застрелился. У близнецов была младшая сестра Валентина, невероятная красавица, которая в сорок лет вышла замуж за тридцатилетнего швейцарского богача, предварительно купив

поддельный паспорт, чтобы стать ровесницей мужа. Теперь ее потомки владеют огромным состоянием, живут в замке под Берном.

В лице Ники бабушка нашла благодарного слушателя. Все члены семьи знали эти легенды наизусть. Чужим было неинтересно рассказывать. А Ника слушала затаив дыхание. Для бабушки Ани и для родителей она очень скоро стала своей, ее принимали как невесту Никиты, баловали, за столом подкладывали в ее тарелку лучший кусочек. Только старая няня Надя относилась к ней настороженно.

– У этой девочки невозможные глаза, – говорила она, – у нее глаза взрослого человека, который пережил предательство, никому больше не верит и не умеет прощать.

– Надя, с каких пор ты стала прорицательницей? – сердилась бабушка Аня. – Да, у девочки было ужасное детство. Вернее, у нее вообще не было детства. Я знала ее отца, видела ее мать. Они оба неплохие, талантливые люди, но таким нельзя иметь детей. Девочке как воздух необходимы любовь и тепло, и она благодарна за каждую мелочь, для нее обычное семейное чаепитие – праздник.

Бабушка Аня была права. Нигде и никогда Нике не было так уютно и тепло, как в доме Ракитиных. Она получала удовольствие от самых обычных вещей. В доме разговаривали спокойно, никто не повышал голоса. Бабушка Аня крестила ее на ночь и целовала в лоб. Детство Никиты казалось невозможным раем, в который вдруг удалось ей, детсадовской, никому не нужной девочке, заглянуть одним глазком.

Иногда ей становилось страшно оттого, что она так сильно любит Никиту, оттого, что он ее любит не меньше, и все у них хорошо. На фоне ее родного семейного кошмара любовь и счастье казались почти кощунством. Слишком глубоко въелось в душу постоянное чувство вины.

В детстве она была виновата во всем: в творческих кризисах отца, в том, что пошел дождь и у мамы испортилась прическа, в том, что стали малы осенние туфли, а на новые нет денег, в том, что у нее мрачное выражение лица и не правильная походка. В самоубийстве отца тоже была огромная доля ее вины. Разве может гений работать в доме, где бегает и шумит маленький ребенок?

К шестнадцати годам Ника прекрасно понимала, что вся эта ее роковая виновность была жестоким мифом. Но нет ничего долговечней и убедительней жестоких мифов.

Ника отдавала себе отчет в том, что ее мама медленно, но верно спивается и сходит с ума. Дядя Володя все реже бывал дома, его командировки затягивались. Она догадывалась, что у него появилась другая женщина, и он не уходит только из жалости.

Через месяц пьяная Виктория распахнула окно, влезла на подоконник и сообщила:

– Я не хочу жить.

В комнате находились Ника, дядя Володя, Никита. Виктория кричала и ругалась, но дала снять себя с подоконника и закрыть окно.

– Не прикасайтесь ко мне! Я все равно это сделаю, – заверила она всех троих и, схватив недопитую бутылку водки, лихо ее допила.

– Вы за нее не волнуйтесь, – жестко усмехнулся Никита, – когда это хотят сделать, то выбирают более подходящий момент.

Потом опять была история с таблетками. На этот раз они оказались не в кармане, а в унитазе. Иногда для разнообразия Виктория разыгрывала не суицид, а сердечный приступ. Потом было стыдно перед врачами, приходилось оправдываться и извиняться.