Золотые россыпи (Чекисты в Париже)
Шрифт:
Высокий швед слишком уж сочувственно подаёт реплику:
— Снова дождь?
— И какой! Если он пойдёт ещё несколько дней, то ковчегами — не ковчегами, а гондолами запасаться надо.
Госпожа Кузнецова живо подхватывает:
— И гитарами! И балконами! И любимыми!
Господин Кавуненко галантно склоняет перед ней голову.
— Осмелюсь выставить свою кандидатуру. Гитары, к сожалению, ещё
Свистун напряжённо следит сбоку за каждым движением своего «номера». Не дав Гунявому закончить, он восклицает:
— Гитара есть!
И бежит к итальянцу. Тот уже сам протягивает инструмент.
Господин Кавуненко
— Значит, даже гитара есть.
Госпожа Кузнецова с весёлой важностью откидывает головку назад (сегодня она особенно обжигающе красива, черты лица подчёркнуто утончённые, нежная смуглость холёной кожи, глаза искрятся).
— А серенада? Одной гитары мало! Серенаду хочу!
Тогда господин Кавуненко снисходительно, едва заметно улыбнувшись, полуоборачивается к Свистуну, небрежным, привычным движением берёт из рук его гитару и прижимает к груди. Не торопясь, не убирая насмешливых морщинок с крыльев носа, откидывает весь торс назад, вытягивает вверх руку с гитарным грифом и выставляет ногу вперёд.
И совершенно неожиданно для всех сочным, уверенным и тёплым баритоном, которому не мешает гундосость, поёт по-итальянски:
Стань, моя единственная, мадонною в часовне моей души. Я принесу тебе жертвы от всех моих радостей, Я сплету венок из всех поцелуев, Которые дарили мне женщины, И положу у твоих ног.И пальцы с такой привычной властностью извлекают аккорды из струн, металлический и тоже словно бы чуть гнусавый звон их так покорно, созвучно окутывает голос, и такая уверенность в откинутой назад голове, в полуприщуренных тяжёлых глазах, что Соня чуть ли не с испугом смотрит на этого странного человека. Закончив тихим, каким-то умоляющим перебором, Кавуненко низко кланяется госпоже Кузнецовой и тем же небрежным жестом, как великий артист, протягивает гитару куда-то назад. Там её подхватывает Свистун.
Итальянец, будто ужаленный пчелою, вскакивает, машет руками, кричит что-то по-итальянски, рукоплещет. За ним шумно хлопают все остальные. Даже госпожа Сарро, отложив шитьё, беззвучно прикладывает ладонь к ладони. Госпожа Кузнецова поражена и хочет сказать что-то господину Кавуненко. но Свистун так испуганно делает ей знаки, что она сдерживает себя и только нетерпеливо бросает:
— Переведите, переведите!
За господина Кавуненко это делает итальянец. Он никогда не слышал ни слов, ни мелодии этой серенады, но она божественна! И исполнена до такой степени артистично, что поневоле возникает вопрос к господину…
Свистун дёргает итальянца за полу.
— Одним словом, это божественно! И я сейчас переведу…
Загайкевич смотрит на Ольгу Ивановну и видит, что глаза её блестят, не отрываются от Гунявого, а по-детски пухлая нижняя губа, словно от боли, чуть искривилась. Сколь чуток к музыке этот женский организм!
— Правда, Ольга Ивановна, весьма интересная метаморфоза? Подумать только, что сделала бутылка коньяку! Интересный случай с невропатологической точки зрения.
Ольга Ивановна странно, как бы издалека, вслушивается в его слова, хмурится и снова смотрит на героя дня.
Загайкевич
Неожиданно взрывается смех. Только господин Кавуненко серьёзен, разве что по обе стороны носа мило и смешливо морщится кожа, да глаза тепло и невинно смотрят на всех, будто и не он вырвал этот всеобщий хохот.
Однако ни Ольга Ивановна, ни Загайкевич не встают со своих мест, хотя все с жадными, готовыми к взрыву улыбками устремлены к господину Кавуненко. Он говорит слишком тихо, да и гнусавость скрадывает слова.
И снова, как будто опрокинули стол с посудой, разлетаются хохот и аплодисменты.
Вдруг Кавуненко поднимает руку с вытянутым вверх пальцем, призывая к тишине, подкрадывается к пианино и осторожно, с опаской усаживается за него. Оглянувшись, он тайком щурит глаз и боязливо простирает над клавиатурой руки с растопыренными пальцами. Потом неожиданно взмахивает ими и… так легко и нежно опускает их на клавиши, что вместо ожидаемого грохота, от которого заранее жмурились глаза, пианино издаёт только густой и нежный вздох. И сразу же он начинает растекаться, шириться, незаметно переходя в протест, в гнев, в злобу. Руки прыгают по клавишам двумя ощетинившимися котами, рвут их, мордуют, бесятся. Но, когда кажется, что выхода уже нет и должно произойти что-то страшное, пианино, словно бы собрав смеющиеся морщинки, решает весь конфликт так игриво и грациозно, что на всех лицах поневоле облегчённо-весело белеют зубы.
— Фу, чер-р-рт! Да он, этот мерзавец, настоящий артист!
Но тут же Загайкевич с опаской смотрит на Ольгу Ивановну. К счастью, она, похоже, не слышала его слов: почему-то сидит нахмурившаяся, задумчивая, то ли вспоминает что-то, то ли прислушивается к какой-то своей боли.
И Загайкевичу вдруг приходит в голову, что она же ни разу, никогда не посмотрела на него так, как смотрит женщина на понравившегося ей мужчину. Приветливая, милая, сочувствующая, подчас даже нежная, но — какая-то во всём этом пустота.
Загайкевич морщится от нерассуждающих аплодисментов этому «проходимцу». Мерзавец, вор и обыкновенный убийца, а ведёт себя как невинный человек. Вон как кланяется и улыбается: прямо тебе настоящий артист на сцене.
Загайкевичу очень хочется подойти к «артисту», положить ему руку на плечо и сказать:
«Господин Гунявый! Вы арестованы! Вы — вор, уголовный преступник!»
Вот был бы эффект! Больший, чем вызванный метаморфозой от двух бутылок коньяка.
Загайкевич косит глазом на Ольгу Ивановну: как странно и прекрасно в этот момент её лицо! Что с нею? Неужели так подействовала музыка этого уголовника? Не то сияет, не то вот-вот расплачется.
Загайкевич устало, медленно поднимается и идёт ко всей группе, в центре которой стоит Гунявый. И видит, как Соня с искренним восхищением ловит его слова.
Господин Кавуненко с невинным, наивным лицом рассказывает теперь сценку из уличной жизни. Лопнула шина у такси. Ничего особенного. Но и сам шофёр, и толпа любопытных на тротуаре, и маленький фокстерьер на цепочке — всё так мило, комично и важно в этом рассказе, что персонажи его кажутся участниками большого события.
Загайкевич под шум смеха, сам поневоле смеясь, слегка трогает Соню за локоть и бормочет: