Золотые россыпи (Чекисты в Париже)

Винниченко Владимир Кирилович

— Простите, что беспокою вас. Но у меня к вам важное дело.

— Пожалуйста, пожалуйста! Ради бога! Конечно, конечно… Прошу! Простите, я как раз смазывал мою собаку и не подаю вам руки…

Он растопыривает руки и поворачивается в сторону, словно призывая собаку в свидетели. Квитка всем своим видом подтверждает его слова: распластанная на полу, с вытянутой головой, смазанная чем-то белым и жёлтым, она похожа на неудачно сделанную из гипса и покрытую жёлтыми пятнами большую ящерицу. Она не двигается и, наверное, ждёт продолжения операции.

— Бедняжка!

Вот так вы смазываете её каждый вечер?

— Да. Каждый вечер. Я вас этим не беспокою?

— О, что вы!

— Благодарю вас. Прошу садиться. Вот сюда. Простите, у меня так неуютно и некрасиво.

Он придвигает к ней единственное мягкое кресло и, не осмеливаясь сесть в её присутствии, становится возле стола. Но, видно, боясь, что эту позу можно истолковать как явный знак нетерпения, садится тоже, держа руки на коленях вверх ладонями.

— А потом, извините, Ольга Ивановна, что я так грубо расстался с вамп па улице. Но я встретил человека, которого ищу постоянно, который… который страшно мне нужен.

И, чтобы до конца оправдать свою бестактность, добавляет:

— …от которого зависит счастье и покой моей жизни. Вы понимаете меня?

— О, конечно. И, кроме того, никакой особой грубости не было. Но удалось ли вам его догнать? Я видела, как он сбежал от вас и как вы погнались за ним.

Гунявый, забыв, что у него жирные руки, берёт какую-то книжку со стола и зачем-то переворачивает её. Почему же он молчит? Неприятно открывать свой секрет чужому человеку? Или одно воспоминание о неудаче гак тяжело?

— Нет, не догнал.

И снова кладёт руки на колени, по-прежнему вверх ладонями.

Словно про себя, задумчиво бросает:

— Теперь он, наверное, сбежит из Парижа…

Леся чуть-чуть прикусывает нижнюю губу и снова становится серьёзной.

— Нет, наверное, уже не сбежит, господин Кавуненко.

Гунявый молча, непонимающе поднимает на неё глаза.

— Если не отпустите, не сбежит.

— Как же не отпущу, если я его не поймал?

— Да, зато я поймала.

Гунявый недоверчиво (но уже готовый поверить) смотрит на неё.

— Когда вы бросились за ним, я тоже взяла авто и погналась за вами обоими. А когда вас остановили перед Большими Бульварами, я помчалась боковыми улицами ему наперерез. Собственно, не я, а мой шофёр. И вот вам его адрес: господин Мазун, улица де Мариво, номер 23.

— Господин Мазун? Какой Мазун? Он вовсе не Мазун!

— Ну, разумеется, не Мазун. Но живёт под этой фамилией.

— Ах, так!

И Гунявый вскакивает со стула, бежит в угол, к умывальнику, начинает лихорадочно вытирать руки. Квитка скулит и подползает к нему. Но он не замечает её и опять подбегает к Лесе.

— Это правда? Правда? Вы не ошиблись?

— Нет и нет. То самое жёлто-голубое авто, та же парочка, тот же господин.

— Значит, Мазун?

— Мазун.

Гунявый выхватывает часы и смотрит.

— Без четверти одиннадцать. Я ещё успею!

Леся поднимается и успокаивающе протягивает к нему

руку.

— Можно дать вам маленький совет?

Гунявый весь воплощённое внимание, но, видно, вряд ли в этом состоянии он прислушается к чьему бы то ни было совету.

— Знаете, что: сегодня не стоит к нему ехать. Прежде всего впустит ли вас консьержка в такой поздний час. Потом дома ли он? Возможно, где-нибудь в театре.

— Я буду ждать его всю ночь на улице.

— Ну и напрасно. Как только он вас узнает, моментально сбежит, и тогда уж вы и впрямь не поймаете. Его нужно увидеть в собственной квартире. Я не знаю, какое у вас к нему дело, но было бы хорошо, если б с вами оказался какой-нибудь свидетель.

Гунявый заметно пугается.

— Нет, нет, свидетелей не нужно! Это дело… интимное.

— А, ну, если так, то… Но в любом случае нужно, чтоб на улице кто-нибудь следил за выходом. Если он сбежит от вас из квартиры, можно будет сразу за ним погнаться. Если вам никого не хочется вмешивать в это дело, я могу поехать с вами.

Только в эту минуту, очевидно. Гунявый вспоминает, что нужно поблагодарить Ольгу Ивановну не только за это предложение, но — за всё. И, наверное, осознав это, соглашается с её соображениями. Но саму благодарность выражает так несмело и неуклюже, что Леся быстро перебивает его. Итак, завтра утром (часов в семь) можно поехать к Мазуну на двух автомобилях. Господин Кавуненко пойдёт, а она останется на улице в своём автомобиле.

— Хорошо? А теперь идите к Квитке, она уже плачет. Доброй ночи!

Не подавая руки, Леся кивает и выходит из комнаты.

Гунявый как-то оцепенело идёт за нею до двери. Леся на пороге оглядывается и весело бросает:

— И ложитесь сразу спать, потому что завтра вставать очень рано. Разбудить вас?

Гунявый медленно вертит головой и улыбается.

— Я не буду спать. Я пойду гулять.

Леся хочет что-то сказать, но, глянув на его лицо, только качает головой и закрывает дверь. Действительно, куда уж с такими глазами спать!

Она слышит, как чуть погодя Гунявый выходит из своей комнаты, щёлкает ключ в его двери, и лёгкие, торопливые шаги проносятся мимо…

Но когда Леся, уже лёжа в постели, гасит свет, она чувствует, что и сама не сможет уснуть. Мысли теснятся в темноте, переливаются друг через друга, как волны в бурю, катятся по душе пенистыми струйками.

Голова начинает гореть, лицо пылает — душно, тесно под одеялом.

Утреннее небо бледное, с сизо-малиновым румянцем, как у старого волокиты после пьяной ночи. Париж сонно шевелится, чешется, потягивается. В кофейнях на столах опрокинутые вверх ножками стулья. На улицах только трамваи с рабочими и служащими, автомобилей очень мало. Поэтому два авто могут ехать без задержек и остановок. Автомобиль Леси немного отстаёт и останавливается возле соседнего дома. А Гунявый подкатывает под самый двадцать третий номер. Консьержка с метлой в руке, в очках стоит на пороге.