Золотые вёсла времени или «Уйди-уйди»
Шрифт:
«Топорик» Кира прорезал дерево. Мы оказались по ту сторону забора.
«Уйди-уйди»
— Теперь не болит? — раздался знакомый, участливый голос.
Как сквозь туман, разглядел я золотистое лицо Алены. Боже, что произошло, почему она так внезапно выросла? Чуть-чуть ниже меня. Да и Кир, и Ветрогон с меня ростом. Неужели?..
Я хлопнул себя по ноге, увидел на коленке заплатку и дико обрадовался: неужели это мои старые штаны, неужели я снова пятиклассник? Выросли не Алена и ее братья, я уравнялся с ними.
Ребята рассматривали меня с нескрываемым удивлением: как будто узнавали и не узнавали. И я объяснил им, что я — это я, только в возрасте одиннадцати лет, как и положено мне быть в сорок четвертом, а они — все те же самые. И находимся мы, по всей вероятности, там, куда стремились.
Это был до боли знакомый сквер. С тополями и липами, клумбой в центре, десятками сходящихся-расходящихся дорожек и вечной лужей у забора. Полуторки гремят деревянными бортами по булыжной мостовой, бодро вышагивает лошадь с телегой дров и возчиком. Вон серая «гробница» великолепного гастронома с десятком вкусных прилавков. Керосиновая лавка за углом. Новый шестиэтажный дом с роскошным лифтом. И море разного рода домишек, каждый из которых я знал до их внутренностей, как и все потаенные уголки — дворы, подъезды, лестницы, дырки в заборах.
— Не болит! — радостно объявил я новым друзьям. И подпрыгнул на месте — раз, другой, третий — и от души расхохотался. — Здорово вы придумали, братцы! Теперь буду командовать я...
— Это и есть Грохольский переулок? — спросил Кир, зорко вглядываясь.
— Наш, Грохольский, а то еще какой! — Я небрежно махнул рукой. — Налево, пожалуйста, кинотеатр «Перекоп», дальше Ботанический сад и больница Склифосовского. А направо живу я. Айда к нам во двор!
Ребята выглядели немного растерянными. Я понял, что и мне надо не торопиться, попривыкнуть к прошлому, к новому-старому миру. Вдруг что-то здесь не так?
— Пройдемся? — предложил я, и мы двинулись вперед тесной, сплоченной группой, оглядываясь по сторонам, впитывая в себя все, что попадалось на пути.
Мальчики носились по газонам и дорожкам в азартных бездумных играх. Мамы несли запеленутых, спящих младенцев, открыв миру их безмятежные лица. На скамейках люди читали газеты, вязали, грелись на солнце, что-то обсуждали.
Нас обогнали самокатчики. Ухватившись за деревянный руль, отталкиваясь одной ногой, они быстро двигались на урчащих шарикоподшипниках к своей цели.
— Что это? — спросил молчавший до сих пор Ветер.
Я объяснил устройство самоката, хотя особо расписывать здесь было нечего.
— Понятно, — отозвался Ветер. — Интересно: делай сам и кати.
Молча понаблюдали, как ватага ребят, стоя на коленях вокруг квадратной доски, играет в деньги. Каждый по очереди ударом свинцовой биты старался перевернуть разложенные на доске монеты. Если перевернет — забирает монету и продолжает игру. Уловив несколько безмолвных приглашений, я выразительно хлопнул себя по пустому карману и неожиданно ощутил приглушенный звон. Неужели там мелочь, захваченная сегодня утром с письменного бюро? Но ведь наши монеты сейчас не ко времени. Я подал знак друзьям отойти: без денег здесь делать нечего.
— Расшиши, — глупо улыбаясь, я смаковал давно забытое слово. — Эта шантрапа играет в расшиши.
Алена посмотрела на меня чуть удивленно и повторила, будто пробуя иноземное слово на язык:
— Расшиши... Смешно-то как: рас-ши-ши... Запомним! А почему шантрапа?
— А потому! — небрежно ответил я, сунув руки в карманы старых штанов.
Вдруг откуда-то прилетел пронзительный, такой манящий звук: «Уйди-уйди-уйди!..» Мы разом насторожились, огляделись и, не сговариваясь, бросились на бодрый призыв в глубь сквера.
У шершавого тополя прямо на скамье восседал на самодельной каталке безногий инвалид. Был он в солдатской гимнастерке с медалями — плотный, с крупными чертами небритого лица, огромными ручищами. Туловище с загнутыми штанинами крепко-накрепко прикручено ремнями к доске на шарикоподшипниках. Возле инвалида — ящичек, в котором и таилось изобретение века. Вот инвалид достает сильными пальцами из своего ящика обыкновенную трубочку, дует в нее, и сразу с другого конца выскакивает, надувается красномордый чертик с вытянутыми рожками, и трубка, ко всеобщему восторгу, голосит: «Уйди-уйди-уйди!»
Я заметил, что золотистое лицо Алены стало серебреть, и понял ее. Пробился к скамье, чувствуя, как жарко дышат в затылок мои приятели, спросил, преодолевая стук сердца:
— Сколько, дядь, а?
— Рупь. — Продавец высморкался в несвежий цветастый платок.
Я достал из кармана мелочь, быстро пересчитал. Будь что будет! Кругляши чеканки пятидесятых и более поздних лет затеряются в общем потоке монет.
— Мне надо три штуки! — объявил я, переминаясь с ноги на ногу.
— Сколько наличными? — лениво поинтересовался продавец.
— Два с полтиной.
— Гони.
Я высыпал в твердую, как асфальт, ладонь мелочь. Дядька, не глядя, бросил ее в ящик, протянул три трубки. Потом он достал из ящика деревянные колодки, приподнял свою тележку на вытянутых руках и ловко плюхнулся со скамьи на песок.
Алена бросилась было к нему:
— Давайте я помогу.
— Отзынь! — отмахнулся инвалид.
Он поставил ящичек на свой самокат, как раз на место несуществующих ног, и, резко отталкиваясь колодками, укатил.
Я раздал друзьям сувениры. Они приняли их безучастно.
— А где его ноги? — спросила Алена таким пронзительным голосом, как будто я был виновником несчастья.
— Как где? На войне. Еще война ..
— Дзынь, дзынь! — грустно отозвалась Алена и посерьезнела так, что в один миг превратилась в настороженного, взъерошенного мальчишку.
— Почему же он на самокате, а не в автоколяске? — прошлепал губами бледный Ветер.
— Старик, сейчас нет еще КамАЗа, БелАЗа и прочих АЗов, — напомнил я. — Есть пушки да танки.
— Дзынь, дзынь, дзынь...