Зов кукушки
Шрифт:
— Интересно знать, — пробормотал Страйк, потирая лоб, — как он увидел через входную дверь, что охранник засел в сортире?
Я побеседовал с Дерриком Уилсоном — тот охотно согласился на встречу.
Небось не задаром, подумал Страйк, приметив под этими заключительными словами номер телефона охранника.
Он опустил на стол ручку, с помощью которой собирался делать собственные пометки, и приобщил записи Бристоу к прочим материалам. Потом выключил настольную лампу и пошел отлить. Почистил зубы над потрескавшейся раковиной, запер стеклянную дверь, поставил будильник и разделся.
При неоновом
Что она сейчас делает?
Вчера вечером в какой-то параллельной вселенной он еще обитал в самом желанном районе Лондона, в прекрасной квартире, вместе с женщиной, при виде которой встречные мужчины косились на Страйка с завистливым недоверием.
«Давай съедемся. Оставь, пожалуйста, Вояка, это же для пользы дела. Ну почему нет?»
С самого начала он знал, что это ошибка. Они уже пробовали, и каждая новая попытка оборачивалась еще большей катастрофой.
«Господи, мы ведь помолвлены, почему бы нам не жить вместе?»
Она стремилась ему доказать, что, едва не потеряв его навсегда, изменилась так же необратимо, как и он, у которого осталось полторы ноги.
«Плевать на кольцо. Не говори глупостей, Вояка. Все свои деньги ты должен вкладывать в бизнес».
Страйк закрыл глаза. После утренней сцены пути назад не было. Шарлотта изолгалась, причем даже в главном. Но он обдумывал те события снова и снова, будто давно решенный пример, в котором заподозрена элементарная погрешность. Он методично сопоставлял вечные изменения дат, отказы проконсультироваться с врачом или фармацевтом, взрывную реакцию на любые его просьбы о разъяснениях, а потом — внезапное заявление о том, что все кончено, без малейшего намека на былые чувства. Помимо массы других подозрительных фактов, он выяснил (дорогой ценой), что Шарлотта склонна к патологическим измышлениям и постоянно стремится его провоцировать, терзать, испытывать.
«Не смей докапываться. Привык солдатню укуренную строить. Я что тебе — уголовное преступление, чтобы ты меня расследовал? Твое дело — меня любить, а ты за каждую мелочь цепляешься…»
Но каждая новая ложь вплеталась в ее существо, в ткань ее жизни, а потому находиться с нею рядом, любить, добиваться правды и сохранять при этом рассудок становилось все труднее. Как же произошло, что он, который с ранней юности испытывал потребность расследовать, узнавать наверняка, извлекать истину из каждой головоломки, без памяти и без срока влюбился в женщину, которая врала так же легко, как дышала?
— Все кончено, — сказал он себе. — Давно к тому шло.
Но признаваться Энстису он не хотел, да и никому другому не решился бы открыть правду, по крайней мере до поры до времени. В Лондоне у него было полно друзей, которые с радостью пустили бы его под свой кров, предоставили бы и отдельную комнату, и холодильник, успокоили, помогли. Однако же за удобную кровать и домашнюю жратву нужно расплачиваться: сидеть за кухонным столом, когда дети в чистых пижамках уложены спать, и выслушивать возмущенные соболезнования друзей, их жен и подруг. Нет, лучше уж мрачное одиночество, лапша и спальный мешок.
Нога, которую оторвало два с половиной года назад, все еще болела. Она никуда не делась: вот и сейчас он при желании мог бы пошевелить в спальном мешке несуществующими пальцами. Измотанный до предела, Страйк долго не смыкал глаз, а потом увидел в своих снах Шарлотту, роскошную, ядовитую, одержимую.
Часть вторая
Non ignara mali miseris succurrere disco.
Горе я знаю — оно помогать меня учит несчастным.
Вергилий. Энеида. Книга первая [6]
6
Перевод С. А. Ошерова.
1
— «Хотя смерть Лулы Лэндри стала предметом тысяч статей и многочасовых телевизионных репортажей, мы редко задаемся вопросом: почему нам не все равно?
Спору нет, она была сказочно хороша собой, а красивые девушки остаются мощным средством продвижения печатной продукции с тех самых пор, когда Дейна Гибсон начал создавать графические портреты томных русалок для журнала „Нью-Йоркер“. [7]
Ко всему прочему, она была чернокожей, вернее, восхитительного цвета caf'e au lait, что, как нам твердили, знаменовало собой шаг вперед в той сфере, где важна только видимость. (У меня это вызывает сомнения: с таким же успехом можно предположить, что в этом сезоне caf'e au lait — просто модный цвет. Разве с появлением Лулы Лэндри в индустрию моды хлынул поток чернокожих девушек? Разве ее успех перевернул наши представления о женской красоте? Разве черные Барби нынче продаются лучше, чем белые?)
7
Чарльз Дейна Гибсон (1867–1944) — американский художник-иллюстратор; «девушки Гибсона» считались идеалом красоты на рубеже веков.
Несомненно, родные и близкие настоящей Лулы Лэндри убиты горем; приношу им свои глубокие соболезнования. Однако нас, читателей и зрителей, не постигла личная трагедия, которая могла бы оправдать такое повышенное внимание. Девушки гибнут ежедневно, в том числе и при „трагических“ (читай: противоестественных) обстоятельствах, таких как автокатастрофы, передозировка наркотиков, а подчас и голодание, с помощью которого они хотят добиться такой же фигуры, какую демонстрируют нам Лула и ей подобные. Вспоминаем ли мы хоть кого-нибудь из этих погибших девушек, перевернув газетную страницу с фотографией непримечательного личика?»
Робин прервала чтение, чтобы глотнуть кофе и откашляться.
— Развели тут ханжество, — пробурчал Страйк.
Сидя у торца ее стола, он вклеивал в дело фотографии, каждую нумеровал и составлял указатель. Робин продолжила чтение с монитора:
— «Наш несоразмерный интерес, граничащий со скорбью, вполне объясним. До того как Лэндри выбросилась с балкона, тысячи женщин отдали бы все, что угодно, лишь бы поменяться с ней местами. Даже после того, как ее тело увезли в морг, рыдающие девочки несли цветы к подъезду дома, где у Лулы был пентхаус стоимостью четыре с половиной миллиона фунтов стерлингов. Разве хоть одну начинающую модель остановили в ее погоне за таблоидной славой взлет и жестокое падение Лулы Лэндри?»