Зверь из бездны том I (Книга первая: Династия при смерти)
Шрифт:
ІV
Ни цель, ни размеры моего труда не позволяют мне остановиться здесь с должной подробностью на важной полемике Моммсена и Карловы о способе получения принцепсом проконсульского повелительства. По взгляду Моммсена, imperium proconculare, «строго говоря, не даруется; им завладевают, как республиканским титулом императора, по приглашению сената или по приглашению войска». Этот взгляд — читатель вспомнит — принят и в моем труде, за исключением «приглашения войска», которое кажется мне несообразным с эпохой — уже номинального и усыпленного, но еще сильного или, по крайней мере, уважаемого и опасаемого, в соответствии живучести своей, народоправства. Карлова, а за ним Виллеме и Гардтхаузен, определяют юридическим базисом основных полномочий принцепса тот специальный закон о повелительстве (lex de imperio), пример которого дошел к нам от времен Веспасиана. Все остальные прерогативы верховной власти, для названных ученых, либо истекают из сказанного закона, принимаемого народом и публикуемого сенатом, либо его окружают и дополняют.
Оставляя в стороне спор о путях, я возьму лишь их несомненные результаты, выражающие собой как раз верховную власть эпохи «Зверя из бездны». Какого бы повелительства символом ни был lex de imperio Vespasiani — специально и особо государского или смешанного
Вот эти прерогативы в последовательном исчислении Карловы:
1. Исключительная обер-команда всеми войсками государства, как за чертой, так и в черте померия.
2. Право объявлять войну и заключать мир, союзы и договоры.
3. Право земельного вознаграждения ветеранов через ассигнационный фонд (assignatio agrorum).
4. Право даровать перегринам латинское и квиритское право, муниципиям право колоний и пр. посредством leges datae.
5. Права собственности над провинциями государева имени (provinciae Caesaris) и управление ими.
6. Право расширять границы померия.
7. (Вероятное) право созывать комиции.
8. Право созывать сенат, делать доклады не в очередь (преимущественные, и по нескольку в одно заседание), производить голосование и т.д.
9. Право рекомендовать кандидатов при выборе магистратов.
10. Широкое jus edicendi: право указов, сохраняющих силу, покуда остается у власти магистрат, — ergo, при пожизненности полномочий и повелительства, коими облечен принцепс, также ему пожизненных.
11. Неограниченная уголовная юрисдикция.
12. Высшая юрисдикция по гражданским делам.
13. Финансовые полномочия.
14. Льготы от действия некоторых законов, возрастные льготы для занятия государственных должностей, послабления строгостей брачного права и тому подобные. Как хорошо выяснил и Моммсен и Гримм, это правило играло роль преимущественно в области гражданского права. Каждый принцепс выговаривал себе льготы от законов, нужные ему по времени и обстоятельствам, a lex de imperio его преемника переносил на последнего льготы предшественника. «Да будет император Цезарь Веспасиан свободен от тех законов и плебисцитов, в которых сказано, что ими не связываются божественный Август или Тиберий Юлий Цезарь Август и Тиберий Клавдий Цезарь Август». Конституционный характер закона ярко подчеркивается тем обстоятельством, что в нем не помянуты узурпаторы — ни Кай Цезарь, ни Нерон.
Затем:
15. Проконсульское повелительство: власть над сенатскими провинциями.
16. Трибунские полномочия: неприкосновенность, право запретное (intercessionis), право поддержки правительственных инициатив (jus auxilii), право (jus coercilionis).
17. Верховный понтификат и другие сакральные должности.
По этому отделу власти принцепс становится председателем верховной жреческой коллегии, хозяином священного архива римской республики, контролером всех обрядов и установлений культа, главным редактором сибиллиных книг (политическую важность права на их толкование Август использовал для ludi saeculares). Словом, в духовном ведомстве он такой же полномочный начальник, как в войсках генерал. И если imperium proconsular дает ему возможность казнить смертью своих виновных офицеров, то jus sacrum, священное право, позволяет ему закопать живой в землю виноватую весталку (Буше Леклерк).
Огромно сильная и всеобъемлющая власть эта оставляла в системе своей лишь одно династически слабое место, пробелом которого Рим, даже под властью самых беспощадных деспотов, ускользал от самодержавия в течение почти трех столетий: это военное государство отрицало принцип наследственности. Он был так противен римскому духу, что не ужился ни с одной эпохой римской истории. Подобно легендарной царской власти первобытного Рима, новая верховная власть, в период ли принципата, в период ли империи, всегда была и осталась избирательной. Римский государь мог только мечтать о своем наследнике, но никогда не мог быть уверен, что им будет именно тот, кто ему угоден. Особенно в ту эпоху, которую мы изучаем. Наследник верховной власти в Риме не более, как наиболее вероятный, потому что рекомендуемый самим государем, на нее кандидат. Фактически это не что иное, как высшая претензия той коммендации, право которой Карлова, мы видели выше, ставит под № 9 одной из прерогатив верховной власти принцепса. Высшая, но — не прижизненная, а потому и не имеющая сильных средств к осуществлению. Государи, начиная еще с Августа, мечтают обратить власть в правильное семейное наследство, но ни одному из них не удается уничтожить противо-династические случайности, которые, при всем своем разнообразии, так постоянны в результатах, что очевиден их фатальный, а не катастрофический характер. Они врываются в династическое строительство, подобно обновляющим бурям, — и, в конце концов, у Рима были излюбленные фамилии, членам которых преимущественно и предпочтительно доставалась верховная власть, но не было ни одной правящей династии в строгом смысле этого слова, как его знал древний Восток и узнала средневековая и новая Европа. Впоследствии принцепсы нашли способ отчасти парализовать непредвиденные случайности властенаследия тем, что предполагаемого своего преемника они не только объявляли и наделяли выразительными символическими титулами, — это, повторяю, сообщало ему лишь привилегию государева кандидата, — но, еще при жизни своей, вводили его в соправительство и, таким образом, давали ему средства заручиться властью, на которую, как уже привычную для народа, потом не так-то будет легко посягнуть соперничающим претендентам. Начал эту дрессировку государства на мирную узурпацию еще Август, но ему страшно не везло в ней; все, кого он сделал товарищами своей власти (Агриппина, Марцелл), все, в ком он воспитывал себе прямых наследников (дети Агриппы и Юлии, Кай и Люций Цезари), перемерли, и принципат достался в суровые руки угрюмого Тиберия. Известно горестное начало частного завещания Августа: «Так как жестокая судьба похитила у меня сынков моих Кая и Люция, то пусть уже наследником моим в двух третях имущества будет Тиберий Цезарь». Тит, сын Веспасиана, был уже particeps imperii (соправитель), designates imperator (облеченный в императорские знаки, непременный кандидат в императоры), а Домициан, брат его, носил, столь же символический в этом смысле, лавровый венок. При отсутствии прямых наследников, государи, чтобы несколько закрепить свой выбор, прибегали чаще всего к усыновлению своих кандидатов. Но, хотя бы и символический, акт этот, все-таки, оставался только частным актом, никогда не утверждал других прав, кроме последствий обыкновенного гражданского усыновления, и не рождал государственных обязательств, хотя мог иметь острые государственные последствия, как мы видели это на примере Британика — родного сына Клавдия, отстраненного Нероном, приемным. Адриан усыновляет сперва Л. Элия, потом Антонина Благочестивого, — оба получили титул Цезарей. Антонин точно также усыновил и объявил Цезарем Марка Аврелия. Сыновья последнего Коммод и Анний Вер в 166 году по Р. X. уже оба получили титулы Цезарей. С тех пор обычай этот, за редкими исключениями, прочно установился. Марк Аврелий, вообще, уже носил в уме своем идею двойственной власти, которой, в форме территориальной диархии, пришлось таки кончить всемирной римской монархии, два века спустя. Марк Аврелий первый подал пример искусственного соправительства, избрав себе в 161 году официальным императором-товарищем Л. Вера. Образец двойственности дал ему республиканский консульский институт, а может быть, и предания царских легенд о соправительстве Ромула и Тация. Л. Вер имел все императорские титулы, не исключая «Августа». Император- товарищ умер в 169 году, но, восемь лет спустя, Марк Аврелий привлек к империи нового соправителя, в лице своего сына Коммода. С тех пор нераздельность империи, как государства, нисколько не мешала тому, чтобы верховная власть дробилась, глядя по династической надобности, между двумя или тремя титулярными государями. Каракалла и Гета были «Августами» еще при жизни их отца. Единственную из прерогатив власти, которая не поддавалась товарищескому разделу, являл понтификат. Но в 238 году и он сделался общим, по соглашению между Бальбином и сенатским императором Пуниеном, и с тех пор уже не было иначе. Два императора оказались теперь по отношению друг к другу совершенно в том же положении, как некогда были республиканские консулы: власть не делится между ними, но каждый имеет всю ее совокупность.
Но все эти уловки и приспособления ищущих прочности династий были не более, как обходами принципа. Сам же принцип оставался неизменным, непоколебимым. Принципат вырос в империю, императорская власть выработалась в абсолютную и безответственную, но она не в состоянии была избыть своего первоначального признака временности и чрезвычайности. Те, кто ею владеет, держат ее в пользовании неограниченном, но только пожизненном; тот, кто ею не владеет, не имеет права на нее рассчитывать, как бы ни был он близок пожизненному владельцу. Ее династии — не более, как учащенная и потворствуемая обычаем случайность, а сама она — белый лист, на котором может быть написано имя любого удачника из среды патрициата или даже плебея, облеченного в патрициат нарочным сенатским постановлением.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
САТИРА НА СМЕРТЬ КЛАВДИЯ
Сегодня Клавдия похоронили, а завтра не завтра, но еще в том же году, весь Рим хохотал над ходившей по рукам злобной сатирой на смерть жалкого старика. Беспощадно высмеивая апофеоз нелепейшего из государей римского народа, сатира сулила Клавдию не обожествление, но «отыквление» (Apokolokynthosis) и, после града свирепо-мстительных издевательств над правлением и личностью покойного принцепса, отдавала его на том свете в рабство вольноотпущеннику Менандру, который при Кае Цезаре заведовал в канцелярии принцепса справочным столом (а cognitionibus). Таков — один из древнейших прототипов злополучного аркадского принца, над которым в девятнадцатом веке хохотала публика оффенбахова «Орфея в аду». По всей вероятности, этим порабощением не кончились посмертные злополучия Клавдия, так как о превращении его в тыкву, обещанном в заголовке сатиры, в ней нет ни одного слова. А между тем заголовок Apokolokynthosis установлен за ней издревле, твердо и неразлучно. Очевидно, мы имеем дело лишь с начальным отрывком сатиры, конец же ее, с дальнейшими мытарствами покойного принцепса, безнадежно утрачен. Полная смешных, именно опереточных, оффенбаховых контрастов и неожиданностей, фарсов и острот, быстро и весело развивающая комическое действие, сатира на смерть Клавдия — совершенство в своем роде. Нужен был бешеный взрыв годами накопленной ненависти, чтобы бросить в общество подобную литературную бомбу. Автор сатиры, вышедшей в свет анонимно, явил себя большим знатоком закулисных придворных отношений и несомненным, убежденным неронианцем. Насколько обидны и едки удары его бича по плачевной памяти Клавдия, настолько же сладким голосом воспевает он хвалы молодому и кроткому государю, призванному судьбой сменить безобразного, глупого, злого старика.
Произведение это, обыкновенно, приписывается Сенеке, несмотря на множество мест, крайне странных для языка и пера философа этого, стоящих в прямом противоречии с его тогдашними взглядами и политикой. Я отмечу эти сомнительные места в том вольном переложении, которым я предпочитаю заменить, необходимый иначе, пересказ этого блестящего и важного памятника. Думаю, что к выгоде читателя, так как слыхал о «Шутке на смерть Клавдия», или, если хотите, точного перевода: «Игра о том, как Клавдий умер», и содержание знает всякий, кто сколько-нибудь знаком с первым веком принципата и историей римской литературы, саму же сатиру редко кто читал. По-русски она существует в переводе В. Алексеева, вышедшем лет двадцать тому назад, в мало распространенном журнале «Пантеон Литературы». Я не смею назвать свое переложение переводом, так как главной задачей моей была не филологическая точность фраз и зеркальность конструкций, но — посильная передача зычного смеха, разлитого в этом бешенно-радостном памфлете, написанном в тоне и стиле менипповых сатир, усвоенных римской литературе великим ее энциклопедистом М.Т. Варроном. Французы сравнивают автора «Отыквления» с Раблэ. Мы, русские, с гораздо большим правом, можем сравнить ее с сатириком гораздо новейшим, а именно — с М.Е. Салтыковым в таких его произведениях, как «История одного города», «Сказки», «Современная Идиллия», «Дневник провинциала», вполне совпадающих характером и манерой своей с литературным определением и культурно-историческим типом «мениппей», за исключением, не свойственной Салтыкову, перемежки прозы со стихами. Тем не менее, как легко может проверить читатель, знакомый с латинским языком, в переложении своем я очень стараюсь не уходить далеко от оригинала. Но там, где точная передача сжатой латыни была бы слишком суха и мертва, в ущерб русской, любящей широко улыбнуться, фразе, я оставляю за собой право — распространять пересказ своими словами. Равным образом, некоторые пояснительные вставки мне показалось более удобным ввести в текст, чем пестрить его примечаниями. Там, где они пространны и сложны, я отмечаю их четыреухгольными скобками. Те, кого «Ludus de morte Claudii» интересуют с той же точки зрения, как меня, то есть — как в Риме первого века нашей эры писался злободневный политический фельетон, — могут читать мое переложение, не считаясь с этим знаком. Измен духу произведения, кажется, нет, а сомнительные места оговорены в примечаниях под текстом и после текста.