Зверь
Шрифт:
Комиссар Бертен и капитан Шардо оба в своих показаниях заявили, что Соланж Вотье общалась с мужем сразу после обнаружения преступления, в тюремной камере на теплоходе. Этот молчаливый и непонятный для двух свидетелей разговор велся руками: легкие пальцы жены бегали по фалангам пальцев мужа. Сама она утверждала, что задала ему только один вопрос: «Это неправда, Жак? Ты не делал этого?» И он будто бы ей ответил: «Не беспокойся. Я отвечу за все. Я люблю тебя». Ответ возможный, но едва ли достоверный. Скорее, Жак Вотье мог бы ответить жене так: «Я знаю, что вина — твоя, но молчи! Ты поступила правильно, что убила его. Только ни в коем случае не признавайся. Я спасу тебя». Ответ, который, как видите, поворачивает проблему совсем другой стороной. У нас же есть все основания считать, что он был именно таким. Соланж в тот момент оцепенела. Ее вина? Конечно, она была, но не в том смысле, как понимал это муж. Жак Вотье был убежден, будто он располагает неопровержимым доказательством того, что любимая, обожаемая
Жак Вотье, сейчас я вам докажу, что ваша жена не убивала, и с той минуты вы перестанете запираться в вашей «героической» лжи. С первой моей встречи с вами в тюрьме Санте я знал, что вы всем лжете, Жак Вотье, даже мне вы доверились не больше, чем всем остальным. В тот день вы набросились на меня, чтобы дать ясно понять: вам не нравится, что адвокат вмешивается в ваши дела, но в особенности вам хотелось убедить меня в том, что вы — всего-навсего заурядный зверь. К этой мысли вам удалось склонить уже почти всех, от капитана «Грасса» до следователя, включая сюда же инспектора Мервеля, бесчисленных психиатров и судебно-медицинских экспертов. Не забудем также моих предшественников-защитников, которые были вынуждены отказаться от этого запутанного дела, потому что они не надеялись ничего из вас выжать, но рисковали при этом быть вами задушенными. Я готов признать: притворяясь зверем, вы были гениальны, Вотье. Верх вашего искусства в этом деле — обман тюремного надзирателя. Этот достойный человек был глубоко убежден, что вы — опасное животное, много раз он советовал мне быть предельно осторожным с вами. К несчастью для вас, Вотье, — или, скорее, к счастью, — со мной вам не повезло. Будучи человеком редкой проницательности, вы очень скоро поняли, что со мной ваш ловкий трюк не пройдет. И тогда вы просто замкнулись. Я сделал вид, что принимаю вашу игру, но решил непременно заставить вас заговорить, когда придет время.
В ходе процесса мне уже дважды удалось это сделать. В первый раз — когда ваш воспитатель прикоснулся к вашей руке, и вы заплакали. Вы не можете отказаться от этих горьких слез, Вотье. Они были прекрасны, потому что шли от сердца. Второй раз — когда вы дотронулись до шарфа жены. Бессильное бешенство, в которое вы впали, было искренним. Следовательно, дважды мне удалось доказать наглядным образом, что все ваше поведение с тех пор, как вас обнаружили на койке Джона Белла, не более чем фантастическая комедия. Вы можете быть зверем, я не отрицаю этого. Вы даже однажды — всего один раз в жизни — были им до такой степени, что редко какой человек мог бы сравниться с вами. Когда придет время раскрыть карты, я напомню, при каких обстоятельствах это случилось. Но что вы всегда и вообще зверь, как думает здесь большинство присутствующих, потому что вам удалось создать о себе такое впечатление, — это неправда!
Я только что вам сказал, что ваша жена — не убийца: но это не означает, что она невиновна. Просто ее вина в другом. Пеняйте же теперь на себя: ваше упорное молчание и ваша упорная ложь поставили меня перед печальным выбором — или позволить вас, невиновного, осудить, или публично открыть вам то, чего вы предпочли бы не знать никогда.
Лгали не только вы: ваша жена тоже обманула, когда неверно передала ваш ответ на первый вопрос, заданный вам в камере на теплоходе. Но могла ли она поступить иначе?
Господа присяжные! Соланж Вотье знала, что муж действительно считал ее убийцей Джона Белла, в то время как она к преступлению отношения не имела. Она знала также, что это внутреннее убеждение Жака действовало на него, как бальзам, что это успокаивало его относительно поведения жены, что оно почти доставляло ему удовольствие — такова любовь этого человека: он предпочитает видеть жену убийцей домогавшегося ее мужчины, нежели состоящей с ним в предосудительной связи. Соланж — убийца Джона Белла — это героиня, которая убила, чтобы не обманывать его, Жака. С той самой минуты, как он счел, что знает истину, Вотье одержим только одной мыслью — спасти жену, которая убила соперника, чтобы остаться верной мужу. Именно поэтому он терпеливо ждал в каюте, пока его арестуют, поэтому он с удивительной ловкостью подделал улики на месте преступления, чтобы подумали, будто он его совершил, а не его жена, поэтому, наконец, он дал жене такой странный ответ на ее вопрос: «Я знаю, что вина — твоя, но молчи! Ты поступила правильно, что его убила. Только ни в коем случае не признавайся. Я спасу тебя». Такое поведение легко объясняется безграничной любовью Жака к Соланж, но оно совершенно неоправданно, если доказать, что жена не убивала, как это
Я знаю, господа судьи, насколько странной может показаться вам моя речь, но еще раз прошу вашего внимания. Мне нужно дать вам представление о тех шести месяцах, которые предшествовали возвращению в Европу четы Вотье.
Начнем с того, что Вотье и его жена заставили всех поверить, будто они никогда не были знакомы с жертвой. Они оба солгали. На этот раз защита совершенно согласна с прокуратурой, которая утверждает, что Соланж и Жак Вотье хорошо знали Джона Белла. Вчера утром мне подтвердили по телефону из Нью-Йорка, что молодой американец, хорошо известный во французских кругах в Соединенных Штатах, проникся дружескими чувствами к супругам Вотье. В том, что эти чувства были взаимными, уверенности нет. Исключительно для того, чтобы иметь точное представление о характере взаимоотношений между этими тремя лицами, мне представляется необходимым взять дополнительные показания у Соланж Вотье. Я прошу господина председателя снова пригласить свидетельницу.
— Суд удовлетворяет требование защиты, — заявил председатель Легри, коротко посовещавшись с заседателями и после того, как генеральный адвокат утвердительно кивнул головой.
Молодая женщина снова вышла к барьеру, не скрывая удивления.
— Мадам Вотье, — продолжал старый адвокат, подходя к застывшей в напряженном ожидании свидетельнице, — надеюсь, вы не рассердитесь на защитника мужа за то, что он вызвал вас сюда во второй раз. Это было совершенно необходимо для того, чтобы наконец достигнуть общей стоящей перед нами цели: оправдать Жака. Для начала позволю себе напомнить вопрос, заданный вам председателем Легри во время первого показания: «Вспомните, мадам, за время пятилетнего путешествия по Соединенным Штатам вам никогда не случалось встречать жертву — Джона Белла?» Вы ответили отрицательно.
Так вот, как бы тяжело это ни было для меня, считаю своим долгом сказать вам, что вы солгали, мадам Вотье. Вы очень хорошо знали этого Джона Белла более года. Он представился вам и вашему мужу после одного из ваших выступлений в Кливленде, Он сразу произвел на вас приятное впечатление. Но и то сказать: разве он не старался изо всех сил облегчить ваши переезды и пребывание в городах, где вы выступали? Разве его любезность не доходила до того, что он сам возил вас на автомобиле? Разве не было приятным его внимание по отношению к вам? И случилось то, что неизбежно должно было случиться: ведь молодой американец был красив. Разве не было у него сравнительно с вашим мужем неоценимого преимущества — он мог видеть вас? Он пожирал глазами ваше лицо, вашу изящную фигуру, в его взгляде выражалось неукротимое желание нормального здорового янки по отношению к красивой французской женщине. Несмотря на безграничную нежность к мужу, вы не смогли до конца привыкнуть к мысли, что именно он, единственный, так никогда и не увидит вас, в то время как глаза всех других могли наслаждаться вашей красотой. Во время первого показания вы, мадам, произнесли ужасную фразу: «В моей нежности было слишком много жалости. Людей, к которым испытывают жалость, не любят! Им сострадают!»
Я сожалею, Жак Вотье, что должен сегодня все это сказать, не щадя вас, без обиняков, но могу ли я иначе? Ваше лицо становится все более несчастным, страдальческим. Умоляю вас, Вотье, сохраните самообладание, на которое вы способны, — а вы доказали уже, что способны, обвиняя себя в преступлении, которого не совершали, — чтобы дослушать мою речь, самую, может быть, неблагодарную из всех, какие приходилось произносить защитникам. Нужно, чтобы вы знали, что Соланж решилась выйти за вас замуж только после разговора Ивона Роделека с ней, после его настойчивой просьбы.
Соланж вышла замуж за вас только из жалости, вы же были безумно влюблены в нее.
Это было, как нам здесь сказал добрый брат Доминик, единственное незабываемое событие в истории института. Вспомните о странной церемонии в часовне, где служками были глухонемые, а певчими — слепые. Великолепную проповедь священника вы, Соланж, переводили пальцами на фалангах Жака. И то же самое — на каждой скамье в часовне: слепой переводил соседу — глухонемому. Вы даже не знали тогда, Соланж Дюваль, плакать вам или смеяться. Смеяться — не от радости, но нервным смехом над трагикомизмом этой церемонии, главной героиней которой были вы. Плакать — от мысли, что вы на всю жизнь связываете свою судьбу со слепоглухонемым. Вот такие мысли одолевали вас, когда после окончания церемонии вы проходили под руку с Жаком сквозь живой коридор присутствующих — суровых воспитателей в черных сутанах и обделенных природой воспитанников. На возвышении за органом сидел Жан Дони, и исполняемый им свадебный марш казался вам насмешкой. И если вы на секунду поднимали опущенные под фатой глаза, то, может быть, для того, чтобы встретиться с чьим-нибудь юным взглядом, живым и внимательным, жадно устремленным на ваше лицо, взглядом, горящим желанием, которого вы никогда не увидите в мертвых глазах мужа.