Зверобой, или Первая тропа войны

Купер Джеймс Фенимор

Через минуту новый пленник стоял уже у костра. Поглощенные борьбой и ее последствиями, индейцы не заметили челнока, хотя он стоял так близко от берега, что делавар и его невеста слышали каждое слово, произнесенное ирокезами.

Итак, индейцы покинули место схватки. Большинство вернулись к костру, и лишь некоторые еще продолжали искать Уа-та-Уа в густых зарослях. Старуха уже настолько отдышалась и опамятовалась, что смогла рассказать, каким образом была похищена девушка. Теперь было слишком поздно преследовать беглецов, ибо, как только Зверобоя увели в кусты, делавар погрузил весло в воду и, держа курс к середине озера, бесшумно погнал легкий челнок прочь от берега, пока не очутился в полной безопасности от выстрелов. Затем он направился к ковчегу.

Когда

Зверобой подошел к костру, его окружили восемь свирепых дикарей, среди которых находился и его старый знакомый, Расщепленный Дуб. Бросив взгляд на пленника, индеец шепнул что-то своим товарищам, у которых вырвалось тихое, но дружное восклицание радости и удивления. Они узнали, что тот, кто недавно убил одного из воинов на противоположном берегу озера, находится теперь в их руках и вполне зависит от их великодушия или мстительности. Со всех сторон на пленника устремлялись взгляды, в которых злоба смешивалась с восхищением. Можно сказать, что именно эта сцена положила начало той грозной репутации, которой Зверобой, или Соколиный Глаз, как его называли впоследствии, пользовался среди индейских племен Нью-Йорка и Канады.

Руки охотника не были связаны, и Зверобой получил возможность пользоваться ими, после того как у него отобрали нож. Единственные меры предосторожности, принятые по отношению к охотнику, заключались в том, что за ним установили неусыпный надзор и стянули ему лодыжки крепкой лыковой веревкой, не столько с целью помешать ему ходить, сколько для того, чтобы лишить его возможности спастись бегством. Впрочем, связали его лишь после того, как он был узнан. В сущности, это был молчаливый комплимент его мужеству, и пленник мог лишь гордиться подобным отличием. Если бы его связали перед тем, как воины улягутся спать, это было бы вполне обычно, но эти путы, наложенные тотчас же после пленения, доказывали, что он уже пользуется громкой славой. В то время как молодые индейцы стягивали веревку, он спрашивал себя, удостоился ли бы Чингачгук такой же чести, если бы попал во вражеские руки.

В то время как эти своеобразные почести воздавались Зверобою, он не избег и кое-каких неприятностей, связанных с его положением. Ему позволили сесть на бревно возле костра, чтобы просушить платье. Его недавний противник стоял против него, поочередно протягивая к огню принадлежности своего незатейливого одеяния и то и дело ощупывая шею, на которой еще явственно виднелись следы вражеских пальцев. Остальные воины совещались с товарищами, которые только что вернулись с известием, что вокруг лагеря не обнаружено никаких следов второго удальца. Тут старуха, которую звали Медведица, приблизилась к Зверобою; она угрожающе сжимала кулаки, ее глаза злобно сверкали. Она начала пронзительно визжать и визжала до тех пор, пока не разбудила всех, кто находился в пределах досягаемости ее крикливой глотки, развитой долгой практикой. Тогда она стала описывать ущерб, который понесла в борьбе ее собственная особа. Ущерб был не материальный, но, конечно, должен был возбудить ярость женщины, которая давно уже перестала привлекать мужчин какими-либо приятными свойствами и вдобавок была не прочь сорвать на всяком подвернувшемся под руку свою злобу за суровое и пренебрежительное обхождение, которое ей приходилось сносить в качестве бесправной жены и матери. Хотя Зверобой и не принадлежал к числу ее постоянных обидчиков, все же он причинил ей боль, а она была не такая женщина, чтобы забыть нанесенные ей оскорбления.

— Бледнолицый хорек! — вопила разъяренная фурия, потрясая кулаками перед лицом остававшегося совершенно невозмутимым охотника. — Ты даже не баба! Твои друзья делавары — бабы, а ты их овца. Твой собственный народ отрекся от тебя, и ни одно краснокожее племя, состоящее из мужчин, не приняло бы тебя в свои вигвамы. Вот

почему ты прячешься среди воинов, одетых в юбки. Ты думаешь, что убил храбреца, покинувшего нас? Нет, его великая душа содрогнулась от презрения при мысли о битве с тобой и предпочла лучше оставить тело. Земля отказалась впитать кровь, которую ты пролил, когда его душа отсутствовала. Она будет погребена в твоих стонах. Что за музыку я слышу? Это не вопль краснокожего. Ни один красный воин не будет стонать, как свинья. Эти стоны вырываются из горла у бледнолицего, из груди ингиза, и этот звук приятен, как девичье пение! Пес! Вонючка! Сурок! Выдра! Еж! Свинья! Жаба! Паук! Ингиз!

Тут старуха, истощив весь запас ругательств и почти задохнувшись, вынуждена была на мгновение умолкнуть, хотя по-прежнему размахивала обоими кулаками перед самым носом пленника и вся ее сморщенная физиономия кривилась от свирепой злобы. Зверобой отнесся ко всем этим бессильным попыткам оскорбить его со спокойной выдержкой.

Впрочем, от дальнейших оскорблений он был избавлен вме шательством Расщепленного Дуба, который отогнал ведьму, а сам сел на бревно рядом с пленником. Старуха удалилась, но охотник знал, что отныне она будет всячески досаждать ему.

Расщепленный Дуб спокойно опустился на бревно и после короткой паузы заговорил со Зверобоем. Их диалог мы, как всегда, переводим для удобства читателей, не изучавших североамериканских наречий.

— Мой бледнолицый брат — желанный гость здесь, — сказал индеец, дружелюбно кивая головой и улыбаясь так естественно, что нужна была вся проницательность Зверобоя, чтобы разгадать в этом фальшь, и немало философского спокойствия, чтобы, разгадав, не оробеть. — Да, он желанный гость. Гуроны развели жаркий костер, чтобы белый человек мог просушить свою одежду.

— Благодарю, гурон или минг, как там тебя зовут! — возразил охотник. — Благодарю и за привет и за костер. И то и другое хорошо в своем роде, а костер особенно приятен человеку, только что искупавшемуся в таком холодном озере, как Мерцающее Зеркало. Даже гуронское тепло может быть приятно тому, в чьей груди бьется делаварское сердце.

— Бледнолицый… Но у моего брата есть какое-нибудь имя. Такой великий воин не мог прожить, не получив прозвища!

— Минг, — сказал охотник, причем маленькая человеческая слабость сказалась в блеске его глаз и в румянце, покрывшем его щеки, — минг, один из ваших храбрецов дал мне прозвище Соколиный Глаз — я полагаю, за быстроту и меткость прицела, — когда голова его покоилась на моих коленях, прежде чем дух отлетел в места, богатые дичью.

— Хорошее имя! Сокол разит без промаха. Соколиный Глаз — не баба. Почему он живет среди делаваров?

— Я понимаю тебя, минг. Но все это ваши дьявольские выдумки и пустые обвинения. Я поселился у делаваров еще в юности и надеюсь жить и умереть в рядах этого племени.

— Хорошо! Гуроны такие же краснокожие, как и делавары. Соколиный Глаз скорее гурон, чем женщина.

— Я полагаю, минг, ты знаешь, куда клонишь. Если нет, то это известно только сатане. Однако, если ты хочешь добиться чего-нибудь от меня, говори яснее, так как в честную сделку нельзя вступать с завязанными глазами или с кляпом во рту.

— Хорошо! У Соколиного Глаза не раздвоенный язык, и он привык говорить, что думает. Он знаком с Выхухолью (этим именем индейцы называли Хаттера). Он жил в его вигваме, но он не друг ему. Он не ищет скальпов, как несчастный индеец, но сражается, как мужественный бледнолицый. Выхухоль ни белый, ни краснокожий, он ни зверь, ни рыба — он водяная змея: иногда живет в озере, иногда на суше. Он охотится за скальпами, как отщепенец. Соколиный Глаз может вернуться и рассказать ему, что перехитрил гуронов и убежал. И когда глаза Выхухоли затуманятся, когда из своей хижины он не сможет больше видеть лес, тогда Соколиный Глаз отомкнет двери гуронам. А как мы поделим добычу, спросишь ты? Что ж, Соколиный Глаз унесет все самое лучшее, а гуроны подберут остальное. Скальпы можно отправить в Канаду, так как бледнолицый в них не нуждается.