Звезда бегущая

Ночью, как часто стало случаться два этих последних года, мучила бессонница. Поначалу, надеясь еще уснуть, маялся в постели, сделалось невмочь — и встал, перебрался на кухню, сидел на табуретке, тупо уперев глаза в темно отблескивающее окно; сделалось невыносимо и тут — нашарил на столе папиросы со спичками, вышел через сени на крыльцо.

Черная безлунная ночь молча ворочала жернов Млечного Пути по своему привычному небесному кругу. Тишина и покой стояли в небе, и казалось, что эта бездонная, проколотая чистым мерцающим сиянием звезд черная глубь безгласо говорит тебе что-то, простое и великое, — только душа в земной своей немощи тщится и не может постичь ее язык.

Прохор курил, сидя на нижней ступеньке, забрасывая на выдохе голову вверх и долго после не опуская, медля со всякой новой затяжкой, и чудилось, что ничего больше и нет, кроме этого ворочающегося ночного неба, до того не было и после не будет, вот докурит папиросу, погаснет она — и все кончится, оборвется все и сам он тоже.

Но он докурил, загасил окурок о плаху лестничной боковины, а ничего не кончилось, ничего не оборвалось, и сам он как сидел до того, так и сидел. Ночь уже налаживалась переходить в рассвет, пала роса, крашеная плаха ступеньки была волглой, он вышел, как спал, в трусах и майке, и трусы сзади промочило.

«Ладно, авось теперь-то уж…» — сказал он про себя, имея в виду, что теперь, как обычно бывало после ночной папиросы здесь, на крыльце, наверняка заснет, поднялся, обшоркал мокрые трусы ладонью, чтобы они не так липли к телу, и, тяжело ступая, пошел по ступеням наверх.

Дверь за спиной заскрипела в петлях и медленно возвратилась к косяку, взбрякнув напоследок щеколдой.

«Воротиться, закрыть? — подумалось Прохору. Но сверх сил было заставить себя пройти сенцы обратно, и он не вернулся. — А, кому здесь у нас что и красть…»

В дальнем углу проходной комнаты, где спал на диване-кровати сын, дымилась полная, кромешная темь, но будто какой ток исходил от сына, — остановился, не дойдя до дивана-кровати ровно столько, чтобы не удариться о нее ногами, и угодил к самому изголовью: наклонился — и обдало лицо легкою теплой волной выдохнутого воздуха.

Стоял так, согнувшись, с томительной жадностью вбирая в себя этот побывавший в сыне, нагревшийся им воздух, и будто не дыхание его вбирал, а саму силу жизни, саму крепость ее.

Мокрые трусы неприятно липли к ягодицам, надо было переодеть их. Дверцы гардероба растворились бесшумно, но, когда залез внутрь, начал шарить в белье, не рассчитавши в темени, задел локтем верхнюю полку, и она с грохотом подпрыгнула на полозках.

Гардероб и их с женою кровать стояли рядом, бок о бок. Прохор услышал, как жена проснулась, заворочалась, прошебуршала в темноте рукой по подушке — проверила, тут ли он, нет, — и падающий со сна голос ее спросил:

— Ты, что ли?

— Домовой, поди, — отозвался Прохор, перекладывая на полке белье с места на место и не находя нужное.

— Опять бродишь-ходишь?

И так было ясно, что он делает, и Прохор хотел не отвечать, но ответилось само собой:

— А тебе что? Брожу — не блужу, занятие не дурное, не так, нет?

Жена промолчала.

Под руку наконец попало вроде бы что искал. Прохор вытянул наружу, ощупал — то оказалось, и, сев на край кровати, стал переодеваться.

— Не спится коль, валерьянку бы лучше выпил, чем бродить. Стоит вон, — сказала жена, и Прохор даже увидел в темноте, как она махнула рукой в сторону подоконника, куда, сколько он их ни вышвыривал на улиту, ставила и ставила пузырьки с валерьянкой, что приносила от фельдшерицы.

— Сама пей, — сказал он. — Мне от нее проку… — Он лег, натянул на себя одеяло и закрыл глаза.

— Ну вот врачи приедут, сходи пожалуйся. Авось пропишут чего.

Проснулась. Все опять порушила, что накопил в себе. Завела.

— О-ох, какая ты у меня заботливая ба-аба. — Прохор повернулся к ней, нашел рукой ее лицо, с силой провел по нему ладонью сверху вниз, от лба до подбородка. — Заботливая… Как кого видишь, кому плохо, так того облегчить нужно.

Жена молчала под его рукой, он чувствовал, как она собралась вся комком — боится.

Сволочь, проговорилось в нем. Падла.

И, как проговорилось, почувствовал вдруг в себе желание.

И то, что ненавидел ее и желал, наполнило его вязкой, тяжелой, черной горечью, — он застонал.

Жена вывернулась из-под его ослабевшей руки и спросила:

— Чего такое?

В голосе ее и в самом деле была забота.

Прохор не ответил ей.

— Про-онь!.. — сказала жена, обнимая его. — Про-онь!.. — И искала щекой его щеку, чтобы прижаться к ней.

Он опять не ответил ей. И молчал все время потом, ни слова не шло изнутри, и только когда уже снова лежал недвижно, та, не ушедшая из него горечь прорвалась наружу:

— Сама сняла, да? Сама?!

Но жена давно уже будто не замечала такие его вопросы, разве только начнет жать на нее, как пресс, не откликалась никак, а Прохор не стал добиваться от нее никакого ответа. Все же ночная папироса на крыльце, теплые облачка сонного дыхания сына оставались в нем, к ним прибавилась физическая мужская усталость, и все это вместе понемногу закатывало его в дремоту, запихивало в сон, и он потерял себя.

Утром, когда вышел из дому идти на смену, Прохора потянуло глянуть, как там, в дневном-то свете, выглядит затеянное дело. Копать с Витькой закончили вчера уже в сумерках — не увидеть хорошенько, что наворочали, да и наломались — что камень сделалась глина за лето, — не до того и было, чтобы смотреть, что наворочали.

Он вернулся в дом, прошел сенями во внутренний двор и через воротца вышел в огород. Земля, выбранная им с Витькой из ямы, ярко желтела среди августовской зелени, не потерявшей еще своего цвета, двумя крутобокими, порядочной высоты буграми. «Ничё-о», — как всегда при виде хорошо сработанного дела, довольно протянулось в Прохоре.

Он подошел поближе, взял валявшийся в траве мерный шест и ткнул им в яму. Сантиметров шестьдесят-семьдесят выбрали, еще, значит, тридцать-сорок. Метра будет достаточно вполне, глубже-то и не надо, на всякий случай. Метр в землю, метр над землей, электричество пустить воздушкой — не погреб выйдет, хоромы.