Звезда королевы
Шрифт:
— Ну, вот чего, голубки! — бросив у крыльца новую охапку сухих листьев, проревел высокий, статный мужик, верно, предводитель разбойников, может быть, даже сам Честной Лес. — Вы там еще поворкуйте, посоображайте, а мы покудова пообедаем чем Бог послал. Но глядите! Лишь только последний кусок проглотим, так за вас и примемся! — На последних словах он вдруг дал петуха, закашлялся, и Маша подумала: какие странные голоса у всех этих разбойников — какие-то утробные, ненатуральные, словно бы они нарочно стараются говорить таким страшным басом!.. Впрочем, сия никчемушная мысль тут же и ушла. И Маша тоскливо задумалась о своей участи, с которой постепенно начинала смиряться.
Сведения ее о любодействе
На миг улыбка надежды тронула ее запекшиеся от слез губы, но тут сдавленный голос Григория прервал ее задумчивость:
— Не бывать этому, пока я жив, поняла?!
Маша встрепенулась. Григорий стоял перед ней подбочась, гневно сверкая глазами.
— Ты что же это задумала? — прошипел он. — Себя, как тряпку, этим подлюгам кинешь, а мне как потом жить? Нет уж, будет пробиваться с боем!
Он выхватил охотничий нож, и слезы вновь навернулись Маше на глаза, так бесконечно дорог был он ей сейчас в своей безрассудной, безнадежной отваге! Она не питала никаких надежд на спасение, но как согрело сердце это желание Григория: лучше умереть — да не покупать жизнь ценою ее позора!
Она глядела на него с восхищением, тихонько всхлипывая, но не замечая слез. А он вдруг отшвырнул нож, шагнул к Маше и порывисто обнял ее, уткнувшись в корону растрепанных кос.
— Бедная моя, милая! — зашептал он прерывающимся шепотом, и Маше показалось, что Григорий с трудом сдерживает слезы. — Красавица моя, желанная! Что гоношусь-то я попусту? Ну, одного уложу из этих нехристей, ну, другого… Нет, не сладить со всеми пятью! Не миновать мне лютой смерти, а тебе, моя лебедушка белая, их грязных лап! Ох, судьба, ох, кручина!
Он отчаянно замотал головой и со стоном вновь уткнулся в Машины волосы.
— Что ж, знаю, живут девки и после таких надругательств, а как подумаю, что тебя, милую, нежную, яблочко сладкое, да недозрелое, первым отведает мужло премерзкое!.. Я, я мечтал об том денно и нощно, жизнь бы за то отдал, не задумываясь… — Он задохнулся.
Маша стояла недвижно, только сглотнула комок, закупоривший горло. Как легко стало вдруг у нее на сердце! Конечно, Григорий прав, прав. Ей будет куда легче выдержать злое насилие, если первым будет у нее он… нежный, любящий, любимый! Да, в это страшное мгновение Маша истинно любила Григория, и это помогло ей поднять голову и коснуться губами его губ.
Он задрожал весь, и сердце его заколотилось так, что передало трепет свой Машиному телу. Она враз забыла, что этот шаг ее — всего лишь уступка злой судьбе, и ощущала одно лишь желание, такое же пламенное, как и то, что сжигало Григория.
Губы их слились, но Маше приходилось приподниматься на цыпочках, поэтому Григорий легко приподнял ее и, шагнув в сторону, посадил на грубо сколоченный стол. Теперь лица их оказались на одном уровне, и Маша так самозабвенно отдалась бесконечному, сладостному поцелую Григория, что даже не замечала, что его руки осторожно подняли ее юбки и гладят ноги, поднимаясь все выше и выше колен, ласково, но настойчиво вынуждая ее подчиняться. Она сидела, он стоял перед ней; и вдруг какое-то резкое, непонятное движение его заставило Машу откинуться на локти, вскрикнув от боли. Но Григорий, не отрываясь от ее губ, навалился сверху, тяжело дыша, больно придавливая Машу к неструганному столу. Это было нестерпимо, она мечтала только об одном — вывернуться, оттолкнуть его, но он словно пригвоздил ее к доскам, и губы его уже не были нежны — как и в первый раз, он искусал ее губы в кровь.
Наконец Григорий оторвался от нее, но еще какое-то время стоял, опираясь на стол и тяжело дышал.
Она медленно подняла отуманенный взгляд, уставилась в лицо Григория, мечтая найти в нем отсвет прежней нежности и любви, но черты его были безразличны, а рот вдруг расплылся, и Григорий сладко, с подвывом зевнул.
— Ух, вздремнуть бы сейчас! — с усилием выговорил он. — Ох, мочи нет! Ноженьки подкашиваются! — Он засмеялся, отвернувшись от Машиного испуганного взгляда. — Ну что, вздремнем чуток? Отдохнешь — или сразу пойдешь к мужикам, пока печка не остыла?
Маша смотрела на него, не веря своим ушам.
Что он такое говорит? Куда девался тот Григорий, который несколько минут назад готов был жизнь за нее отдать? Этот — другой: сытый, торжествующий… И это не было торжеством счастливого любовника, наконец-то вознагражденного. Сей безродный приемыш наслаждался как личным реваншем тем, что обладал графинею! Да он и пальцем не шевельнет, вдруг поняла Маша, когда ватажники распнут ее на этом же самом столе! Отсидится в уголке, а не то улизнет втихаря!
Эта догадка была так ужасна, так позорна, что силы вдруг вернулись к Маше. Нет, Григорий и не собирался драться с разбойниками! Он просто хотел получить с Маши свое, а что будет с нею потом — ему безразлично.
И ей вдруг тоже стало все безразлично.
— Не надейся, что тебе все это с рук сойдет, — процедила Маша. — Я им расскажу, как ты меня первым взял, как обманом то получил, что им досталось бы. А потом, когда вернусь в имение, скажу князю, чтоб тебя плетьми драли, пока не издохнешь!
Но Григорий не слышал ее последних слов. Он хохотал, покатывался со смеху, с трудом выталкивая из себя слова:
— Им рас-скажешь? Мол, я первым был? Им бы досталась?! Ох, не могу! Нашла, чем пугать!
И он снова залился смехом, да таким громким, что Маша не сразу расслышала крики за стеной, а потом — выстрел. Выстрел!..
Маша враз ожила, кинулась к окошку, рванула ставень и высунулась, не думая об опасности, уже почти зная, что увидит! Она в глубине души все время надеялась: добежит Эрле до дому, увидят ее без всадницы — и поймут, что беда приключилась, и, зная, по каким тропам любит ездить Маша, бросятся искать ее. И вот, вот же…