Звезда моя единственная

В один из сентябрьских дней 1854 года, ближе к закату, когда небо над Невой уже заливалось тускловатым красно-золотистым светом, волшебно преображавшим плоские перистые облака, шедшие с моря и предвещавшие на завтра дождь и ветер, небольшая карета остановилась около двухэтажного дома в самом конце Гороховой улицы Санкт-Петербурга. Ближе к Неве она была оживленной, многолюдной настолько, что острословами газетчиками звалась «Невский проспект для простого люда», а здесь, близ Загородного проспекта и неподалеку от Семеновского плаца, стала тихой, почти деревенской, словно окраинная.

Кучер слез с козел и подошел к воротам. На них была, как и предписывалось властями, небольшая табличка с адресом: «Московская часть, улица Гороховая, нумер 50, собственный купца 2-й гильдии Касьянова дом».

Прочитав сие, кучер повернулся к карете и удовлетворенно кивнул, а потом кинулся было отворить дверцу, однако был остановлен негромким окликом и замер, не доходя и являя собой картину почтительного ожидания.

Похоже было, что человек, сидящий в карете, внимательно разглядывает дом. Ну, это был самый обычный купеческий дом – на каменном фундаменте и с деревянными этажами, добротный, однако ничем не выделяющийся из ряда своих соседей. Здесь жили по большей части купцы средней руки, щеголявшие друг перед другом не столько роскошеством, сколько добротностью и основательностью построек и величиной садов и огородов. Из-за заборов доносился собачий перебрех и даже мычание коров.

Кучер, услышав это, презрительно скривился, подумав: «Куда заехали?! Ну прямо какая-то Охта!» (охтинские бабы по всему городу торговали молоком от своих коров, держа на дворах немалое число голов) – однако, само собой, ни словом не обмолвился, а продолжал терпеливо ждать, поглядывая то на карету – не пропустить бы знака! – то на забор, над которым поднимались вершины яблонь и груш, уже тронутых осенью и не только пожелтевших, но и изрядно поредевших. Порой налетал ветер и грубо трепал вершины, срывая с них листья и расшвыривая вдоль улицы.

Отчего-то эти мечущиеся по мостовой листья наводили на печальные размышления о бренности и тленности всего сущего. Да еще окна, чем-то темным завешанные изнутри, усиливали впечатление тоски – беспросветной тоски, от которой даже ясное, золотисто-голубое небо казалось серым и пасмурным.

Кучер вздохнул, но тотчас же его истовое ожидание было вознаграждено. Послышался негромкий оклик.

Он проворно бросился к дверце кареты, распахнул ее и помог выйти даме в сером плаще с капюшоном. Лица ее не было видно, плащ скрывал также и фигуру, однако можно было видеть, что росту дама невысокого, обладает приятной полнотой и движется с плавной величавостью. Подол темно-синего платья шелестел тем упоительным, важным шелестом, какой свойствен только самым дорогим шелкам.

Лишь только дама ступила на землю, вернее, на чистую деревянную мостовую, недавно подновленную (петербургским домохозяевам предписано было заботиться о том, чтобы проезжие дороги и тротуары близ их строений были должным образом замощены либо досками, либо камнем), в заборе распахнулась калитка, и дама поняла, что в то время, пока она разглядывала дом, его обитатели разглядывали ее. Она усмехнулась, вскинула голову и постаралась принять еще более величественный вид. Ее голубые глаза смотрели холодно, губы были надменно сжаты. Она знала, что лицо ее сейчас бледно: обычно ее щеки украшал нежный румянец, но она всегда бледнела, когда сердилась. А сейчас она была сердита и даже зла. Кому понравится, если тебя вынуждают делать то, чего ты не хочешь, что противно всему твоему существу? А ее вынудили. Разумеется, хорошего настроения это ей не прибавило.

– Подожди меня здесь, Михаил, – сказала она кучеру, который, кажется, изготовился исполнять при ней обязанности телохранителя и направился следом.

Он всплеснул руками:

– А как же… а не дай Бог, ваше…

И осекся, остановленный ее предупреждающим жестом.

– Ничего со мной не случится, – сказала дама со спокойствием, которого не чувствовала. – Ну сам посуди, кто посмеет на меня руку поднять?

– Так-то оно так, – проворчал кучер. – Ну, коли велите…

– Велю, – усмехнулась дама. – Вернись к карете.

Кучер потянулся было к ее руке, но дама качнула головой, и он побрел обратно, недоумевая, отчего госпожа осердилась на него.

Он был тут ни при чем. Дама просто боялась… боялась, что женщина, написавшая ей письмо и вызвавшая сюда, потеряет терпение, выскочит на улицу и затеет сцену. Конечно, Михаил, поверенный многих тайн, ничего нового о своей госпоже не узнает, да и не его она опасалась. Разве мало о ней болтают в свете и даже в городе, чтобы пошли слухи еще и о скандале на Гороховой? Отец… трудно представить, что сделает отец. А муж?! Ему и так многое приходится терпеть, многое подавлять в себе – гордость свою прежде всего! – ради любви к ней. Нет, надо постараться выбраться из этой истории без шума. У нее с собой довольно денег. Она готова заплатить за…

Она не знала, за что. Вдруг показалось, что нечего так уж пугаться. Письмо было написано незнакомым почерком, однако имя, упомянутое в нем, имя почти забытое, но все же воскресшее в памяти и воскресившее чудные воспоминания, внушало уверенность в том, что ее не ждет ничего дурного. Но почему, почему он не написал сам? Почему поручил сделать это какой-то женщине?

Заболел? Или, не дай Бог… да ну, чепуха, он еще довольно молод, ненамного старше ее, а ей всего лишь тридцать четыре, и дураки те, кто считает, что это много – даже для женщины, тем паче для мужчины. Конечно, он жив, и он не мог предать ту, которую раньше так любил… правда, прошло очень много лет с тех пор, как они виделись, но ей что-то подсказывало, что он не мог изменить той прежней любви и превратиться из верного, преданного, обожающего друга во врага. Он был ее спасителем, он не мог причинить ей зло! Скорей всего, их стародавней тайной, о которой и сама она почти забыла, обманно завладела какая-то женщина. И теперь радуется возможности заработать на шантаже.

Ну что ж, посмотрим! Как бы ей не разочароваться!

Дама твердо шагнула к калитке. Она все еще надеялась, что там окажется он сам и это недоразумение каким-нибудь образом рассеется, однако ее и в самом деле ждала женщина, одетая в черное.

Дама взглянула в ее лицо с той ревнивой внимательностью, с какой с некоторых пор вглядывалась в лица всех женщин. Прикидывала, моложе ли они, чем она, а если видела ровесницу, то оценивала, как она выглядит: на свои года, старше, моложе, лучше, чем она сама, или хуже…

Незнакомка была совсем молоденькой девушкой, лет пятнадцати, не более того. Лицо утомленное, веки красные, бледные губы сложены скорбно. Не только одежда ее, но и весь вид был траурным. В лице ее показалось Марии Николаевне что-то знакомое, только она не могла понять что.

«Небось вдовеет», – подумала дама и скрыла усмешку, потому что и сама недавно была вдовой, однако не печалилась ни минуты и вышла из сего состояния так скоро, как только могла.

Дама обратила внимание, что черное платье девушки сшито из дорогого бархата, но очень просто. И на ней не было никаких драгоценностей.