Звезда Полынь
Шрифт:
– То есть ваш выбор был исключительно политическим! – выкрикнул, не вставая, парень.
– Мой выбор был исключительно личным, – ответил Шигабутдинов,
– Тогда скажите, – никак не мог получить удовлетворения неофит, – как вы относитесь к идее восстановления Крымско-Татарской автономии?
Шигабутдинов чуть нахмурил брови, словно не понимая вопроса. И даже чуть пожал плечами. Он все делал чуть – но это "чуть" многого стоило. Есть люди, которые чем тише говорят – тем их слышнее; он был из их числа. Лагерная закваска, наверное, с завистью подумал Корховой.
– Крым – российская земля, – сказал Шигабутдинов, – а один Татарстан, слава богу, в России уже есть. Зачем второй?
Зал зашуршал и зажужжал. Точно с улья сняли крышку, чтобы вглядеться в его подлинную суть.
Ну, мужик, восхищенно думал Корховой, вслушиваясь в горячо раскатившийся местами возмущенный, местами восторженный гул. Кремень. На него молиться будут везде, и бить его будут везде нещадно. А просвещенные весь век хихикали: поскреби русского – увидишь татарина…
Это они от зависти!
Когда народ потянулся на выход, фаршем выдавливаясь сквозь двери зала в фойе, оживление сделалось однозначным, кто-то громко обсуждал меню. "Все, наверное, сейчас по коньяку вмажут, – подумал Корховой. – Не здесь, так дома! А я буду сок пить. И ничего, сок очень вкусен и полезен. В нем даже есть свое очарование".
Есть упоение в бою и рюмки полной на краю.
Шигабутдинов некоторое время величаво сидел на своей высоте, глядя на нижнюю суету, и, лишь когда зал опустел, встал; продолжая держать спину прямо, как обходящий строй маршал, неторопливо двинулся к свободе. Корховой устремился ему наперерез.
– Уважаемый Прохор Мустафович, – позвал Корховой, предупредительно наклоняясь. Несгибаемый воин истины хоть и держался, как металлический штырь, был Корховому где-то по плечо.
– Да?
– Меня зовут Степан Корховой, я журналист и хотел бы, если вы не очень устали, поговорить с вами чуть более обстоятельно. Не так вразброс, а по двум-трем совершенно конкретным, но важным темам.
– Устал? – сыромятный татарин лишь чуть улыбнулся. – Нет, я не устал. Но что я могу еще сказать?
– Полагаю, немало, – улыбнулся Корховой.
– Говорить-то я могу много, что правда, то правда, – сказал Шигабутдинов, и сейчас, в разговоре один на один, в нем совсем не было ни снисходительности, ни величавости. Просто товарищ, только возрастом постарше. – Но вам-то что надобно?
– Мне? Трудно в двух словах…
– Намекаете, что надо где-то присесть? Но, простите, мне нужно домой, у меня еще есть дела, потом сборы, завтра я уже улетаю в Казань… Там мне тоже будут, я полагаю, вставлять разом во все отверстия и розы, и тернии.
– Домой? У вас уже дом в Москве?
– О, это фигура речи… Старые друзья пустили перекантоваться. Сами они на даче…
– Если позволите, я вас провожу. По дороге и поговорим… Это далеко?
– Напротив, совсем недалеко, на Хлебном. Пешком дойдем, если вы не против, Степан… э…
– Антонович.
– Степан Антонович. А вам не нужно разве… ну… магнитофон…
– Это не интервью. Это… Еще не могу точно назвать вам жанр, честное слово. Портрет в интерьере. У меня вопросов-то почти не было приготовлено, всего два, и третий уже тут в голову пришел.
Они спустились на первый этаж, миновали строгий, старосоветского еще пошиба вестибюль, облепленный афишами, и вышли на Никитскую. Погода и впрямь располагала к прогулке. Корховой немножко стеснялся, но скоро привык: Шигабутдинов то ли умел, когда хотел, сразу располагать к себе, то ли это тоже было у него врожденное. Неподдельная приветливость ко всем – оборотная сторона полной внутренней свободы. Если ты не боишься, что собеседник тебе навяжет что-то – стиль поведения, прогулку, тему разговора, лишнюю рюмку, что угодно, если ты точно знаешь, уверен по долгому опыту, что будешь делать лишь то, чего сам захочешь, а если не захочешь – никакая сила, никакой политес и никакое давление тебя не заставят исказить себя, то и не страшен тебе никто. Ни враги, ни друзья, ни случайные собеседники…
Карнеги писал когда-то: отчего мы так любим смотреть в преданные глаза собаки? Оттого, что уверены – эта преданность не поддельная, ведь собака наверняка не хочет нам что-то продать и наверняка не хочет выйти за нас замуж. Если ты абсолютно уверен, что тебе ничего не втюхают, ты с любым первым встречным приветлив, как с любимой собакой.
– Итак, ваши вопросы?
– Совершенно разнородные. Ваше отношение к космосу, к полетам в космос. И ваше отношение к тому, что Европа и вообще весь так называемый цивилизованный мир – западный мир – продолжает относиться к России с какой-то инстинктивной неприязнью. Раньше это удобно было оправдывать нашим тоталитаризмом-коммунизмом, но вот уже и коммунизма нет, а неприязнь та же самая… Так это или это нам тут лишь кажется – может, не без участия нашей же собственной пропаганды? И уже здесь пришло в голову: что все-таки для вас православие?
– Вы верующий? – цепко спросил Шигабутдинов, бросив на Корхового короткий взгляд из-под седых бровей. Шел он не торопясь, чуть косолапя то ли по-стариковски, то ли по-кавалерийски, и по-прежнему держал спину очень прямо, как маршал… Нет. Применительно к этому человеку, будь он хоть трижды Прохор, надо было говорить: темник. Нойон-батюшка.
– Как вам сказать… Не воцерковлен.
– Понятно. Ни два, ни полтора. На всякий случай бога не ругаю, но попу руку не поцелую даже во хмелю.
Корховой принужденно рассмеялся. Этот нойон-батюшка был приветлив и искренен до полной беспощадности.
– Примерно так, – проговорил Корховой.
– Вы только не тушуйтесь! Я ведь вам не в упрек… Я сам в таком состоянии тридцать лет провисел. Да вдобавок еще и между двумя религиями, а это, поверьте, совсем не половина сахар, половина мед. Я спросил, лишь чтобы знать, как лучше вам отвечать. Ведь у меня действительно был некий мистический личный опыт, но рассказывать о таких вещах человеку, который… э… совершенно в другой плоскости живет, бессмысленно и даже где-то нечестно. Будто намекаешь ему на его неполноценность… Мол, вот у меня было, потому я знаю истину, а тебе медведь уж не на ухо, а на душу наступил, поэтому сиди в неверующих.