Звезда волхвов

Короткое лето торопливыми поцелуями обжигает суровое лицо Севера. Земля и воды, звери и птицы жадно ловят тепло долгого дня и свет немеркнущих зорь. И человек тянется встречь солнцу, ликует, расправляется, цветет желаньями. Но под сенью монастырского сада яростный всплеск жизни смирялся и стихал. Беззвучно роптала листва под утренним ветром, да перелетали с ветки на ветку невзрачные пичуги, в эту пору уже безголосые. Старые яблони смыкали

узловатые ветви, пряча от случайных глаз старинный колодец, одетый в броню из валунов, забытых отступившим ледником. С северной стороны камни густо обросли изумрудным мхом, и сей живописный признак древности не убирали.

Широкий колодезный сруб венцами уходил в глубину холма, и поговаривали, что в полдень на дне кладезя мерцает «дневная» звезда. Колодец был древний, ступальный, снабженный огромным «беличьим колесом», укрепленным на массивных деревянных опорах. Во время подъема бадьи внутри шестиметрового колеса шагал монастырский послушник. Так при помощи простого колесного рычага человек среднего веса легко поднимал сорокапудовую бадью. От колодца отходили деревянные поливальные желоба и трубы старинного водопровода, но теперь в них не было необходимости, и добыча воды из старинного колодца стала благочестивым обычаем.

Всякое утро для послушника Иоиля начиналось со скрипа ворота, звона кованой цепи и глубокого всплеска внутри старинного колодца. В монашеском искусе Иоиль был новичком, но в облике его уже проявились вся суровая сдержанность и наружная замкнутость, свойственные большинству иноков. От трудов и строгого постничества его молодое лицо быстро отвердело, черты заострились. Взгляд глубоких, ясных глаз уходил в сторону, чураясь земных красот, и это больше всего другого говорило о переменах в его душе, потому что в своей мирской жизни Иоиль был художником. Предвидя его усердие, настоятель монастыря отец Нектарий благословил Иоиля носить рясу до пострига и нарек новое имя, наглухо отсекающее прошлое…

Отсыревшее за ночь колесо вздрогнуло и пошло с жалобным пением, вторя его молитве. Будущий инок читал утреннее правило не в келье, а по памяти во время работ. В этот раз он вращал колесо дольше обычного, но цепь с бадьей все еще не достигла воды. Через несколько минут внизу гулко ухнуло: бадья плеснула о воду. На всякий случай Иоиль прошел еще несколько шагов, чтобы глубже затопить черпало, потом развернулся и двинулся обратно. Мудрый и печальный человек придумал это колесо — образ тщетного и тяжкого пути в круге обыденности.

Широкая деревянная бадья вот-вот должна была показаться над краем колодца. Послушник изредка поглядывал на туго натянутую, подрагивающую цепь. Млечно-белый всплеск над краем сруба на миг ослепил его и заставил остановить шаг. Нагое женское тело, навзничь переброшенное через бадью, плавно покачивалось и, казалось, летело ввысь, раскинув тонкие руки. В ручьях, бегущих с длинных золотистых волос, играло и переливалось солнце. Розовый утренний луч коснулся лица, и, омытое колодезным хрусталем, оно засияло обманчивой жизнью. Но ничего ужаснее этого блеска воды и света и этой обреченной красоты не было в мире: во внутренних владениях монастыря, куда даже паломникам вход был строжайше запрещен, в колодце оказалась мертвая девушка.

Ветви яблонь царапали лицо Иоиля и цеплялись за ее солнечные пряди, словно решили отнять у послушника его печальную ношу. Слепо пошатываясь, Иоиль нес девушку через сад, к кирпичным нишам и осыпавшимся аркам монастырской стены. Когда-то у ее подножия были вырыты обширные подвалы и ледники для хранения рыбы, теперь в заброшенных клетях обитала гулкая тишина. Вскоре Иоиль вернулся к колодцу. Он отцепил кованый карабин, и бадья с грохотом упала в колодец…

Немного найдется на земле людей, чьи внешность и судьба отмечены особым ладом и счастливым равновесием. Словно где-то за гранью земной памяти, при зачине и пестовании юной души перепала им лишняя капля с Млечного Ковша, и с той поры ходят они по земле, как по небу, ни перед кем спины не ломят, а достаток, любовь и здравие черпают полной горстью. Почти всегда эти люди венчают могучий человечий род, намоленный и древний, пусть даже не именитый, но не растерявший в сквозных ветродуях истории ни крепости, ни праведности. Их чистый лик и ясный взор не часто мелькнут в кромешной суете, но уж если мелькнут, то навсегда зацепятся в памяти. К такому роду и принадлежал Егор Севергин.

Боковое стекло «Москвича» было опущено, и полевой духмяный ветер смывал жар с лица и шеи. Досрочно сдав зачеты, Егор выиграл день для поездки домой и теперь терпеливо отмерял оставшиеся километры. Его путь лежал сквозь маленький северный городок Сосенцы. От этого оплота местной цивилизации до его родового поместья, как принято теперь называть надел в полгектара и дом с парой сараев, было рукой подать. Мелькнула излучина Забыти, полная летней синевы и кувшинок. Остался позади памятный знак о первом летописном упоминании городка, и старинный, точно пряничный, посад запестрел резными наличниками и бревенчатыми «усадьбами».

Горбатые, взбегающие на гору улочки заметно поредели от жары, и лишь привычные к зною восточные люди оживляли торговые точки и подступы к главной площади. Густо дымили шашлычные, искрился, булькал и вздрагивал от взрывов зал игровых автоматов, и денно и нощно гудел винно-водочный магазин, вокруг ларьков с паленой водкой толпилось безработное население. Пышный восточный рынок выплескивал на патриархальные улочки унылое пение зурны. Всякий раз, наезжая в Сосенцы, Егор не успевал удивляться переменам в жизни городка, словно тихое русское поселение оказалось в глубоком тылу нашествия обров.

Возле районного отделения милиции Егор оставил машину. Диплом академии МВД уже, считай, в кармане — пора покуликать с будущим начальством насчет перевода, тем более что Сосенским подразделением заправлял его крестный отец, но Севергин еще ни разу не злоупотребил этим святым для каждого русского человека родством.

Но не он один в этот знойный полуденный час обивал порог сурового учреждения: Борис Квит, однокашник по академии, отутюженный и гладко выбритый, стройный, как танцор, вприпрыжку сбегал с высоких ступеней. Пальцы по-ковбойски заложены за широкий форменный ремень. Серый в полоску камуфляж типа «асфальтовый тигр» отсвечивает многозначительными нашивками. В карем прищуре — насмешка над всем миром и ледяная злость. Квит был старше Севергина на целый выпуск, а по опыту жизни и того больше.