Звездная мантия

Павич Милорад

Может быть, я все-таки полетела вместе с Агатой тем самым рейсом Ларнака – Афины сорок дней назад? Возможно ли, что я уже сорок дней мертва, но сама этого не заметила? Как можно проверить это? Может быть, я начала слепнуть, как доктор? Вечером у себя в каюте я взяла Библию, закрыла ладонью левый глаз, а правым прочитала наугад открытое место – псалом 38-й, стих 10-й. Потом я закрыла ладонью правый глаз, а левым прочитала отрывок из Первой книги Царств (6:38). Когда я убрала руку, я поняла, что будущее человеческого тела – это просто прошлое его души. Я полностью ослепла. Для этого мира.

И тогда я в первый раз совершенно ясно увидела тот дом, который искала всю свою жизнь. Дом, унаследованный от деда. Над входом была надпись:

ДОМ АРХОНДУЛЫ

Передней стены не было, а входная дверь была не врезана в стену, а зажата с двух сторон двумя направленными навстречу друг другу ветрами. Ветры были так сильны, что сквозь

них, как через настоящую стену, нельзя было просунуть руку. Разумеется, ветры были прозрачными, оба одинаковой силы, а в месте их столкновения виднелась только прямая черта. Внутри дома, справа от входа, ниспадала совершенно гладкая водяная стена. Вода была не просто стеной. Она была и ванной. Перед стеной стояли скамейки. Слева от входа была перегородка из огнеупорного стекла, а за ней до самого потолка поднималась огненная стена. В центре огненной стены находилось отверстие, в котором можно было приготовить еду как в печке, а перед стеной стояли обеденный стол и восемь стульев. В глубине этой первой комнаты, пол которой был выложен камнем, поднималась лестница шириной во всю стену, сделанная из земли и застланная травой вместо ковра. Лестница привела меня на второй этаж, там, как на поляне, росли яблоня и лимон. Между их стволами, на покрытой цветами земле, было место для постели. Но постели не было. Дальше поднималась стена из травы, на которой висела большая пустая рама. Из рамы (то есть из стены) росли майоран, дикий укроп, зеленая мята и огуречная трава. Я легла между двумя деревьями и стала ждать. Впервые я поняла, что женское тело – это постель. Я была постелью. И когда над прозрачной крышей моего дома взлетели звезды из стаи Девы, их свет упал с неба прямо на меня, создав некое подобие плаща.

Тогда я закрыла глаза и услышала, как надо мной зацвели яблоня и лимон.

Повествование складывается в сердце так же, как зреют яблоко и лимон. Семечко за семечком, краска за краской.

ТЕЛЕЦ И ВЕСЫ

Перед вами нечто вроде гороскопа по принципу «сделай сам». Здесь вы все можете выбирать сами, поэтому читательницам лучше начать эту повесть с главы «Минотай ненавидит будущее», а читателям – с главы «Голова на тарелке…». Таким образом, получаются женская и мужская карты для чтения звезд. Остальные главы следует читать по порядку, а что касается конца, то каким ему быть, зависит от вас. Но об этом – позже.

Минотай ненавидит будущее

– Ты что, правда не слышала о Минотае?

– Нет, – сказала я, и звук глубокого женского голоса, который произнес это странное имя, навсегда остался в моих ушах. Еще долго я слышала это имя с неправильным ударением, так, как его произнесла моя подруга.

– Не может быть, что ты ничего не знаешь о Минотае!

– А что мне надо о нем знать?

– Как что? Человек влюблен в тебя уже полгода.

– Ну и что? Что же он молчит?

– Собирается сказать. Он помнит наизусть все твои любимые блюда, вина, которые ты пьешь, цвета, в которые красишь волосы. И не только это. Он покупает мебель.

– Какую еще мебель?

– Мебель для вашего будущего гнездышка.

– Врешь!

– Не вру. Он уже выбрал кухню с воздухоочистителем из латуни, а несколько дней назад привез двуспальную кровать в свою квартиру на Парижской улице. У него есть все, что можно себе представить.

– Я ничего подобного даже не слышала.

– Вот, теперь услышала.

– Как его зовут, говоришь?

– Минотай.

– Что это за имя?

– Не знаю. Наверное, он из греков. И знаешь, у него есть странности. Он может выстрелить своим сном, как стрелой. Иногда на улице среди прохожих он определяет тех, кому никогда не исполнится пятидесяти лет. Он знает все твои размеры и фасоны и уже покупает тебе шпильки для волос и соломенные шляпы. У него целая полка твоих любимых книг.

Вот что рассказала мне подруга. Вскоре я получила от Минотая что-то вроде любовного послания. Написано там было следующее:

«Ты – Весы (Libra). Площадь 538, ректосценция Альфа: среднее значение 15 h. Седьмой знак Зодиака, созвездие южного неба, соответствует первому осеннему лунному месяцу. Солнце находится в этом знаке с 23 сентября до 22 октября. Весы – знак стихии Воздуха, мужской и активный. В твоем Зодиаке царствует Венера. Девиз твоих звезд таков: „Твои мысли нигде не стоят спокойно. Всегда трепещут и порхают, как птичка. Кто бы им дал такие крылья, как голубиные, чтобы полетели к добру и там опочили". Теперь немного обо мне… Я – женский знак. Но и в моем знаке царствует Венера…»

Естественно, что первого свидания я боялась. Зато Минотай, как оказалось, не боялся. Он подошел ко мне однажды вечером, и цвет моих глаз изменился под его взглядом. Он был похож на безбородого пастушьего бога. Его волосы были густыми, как тесто, и он завязывал их на затылке, придавая им форму лиры. В его квартире я нашла для каждого из четырех времен года по одному платью своего размера. Перед зеркалом лежали белила, румяна и ароматические масла в моем вкусе. Оказалось, он знал,

что в черной одежде я пользуюсь духами «Индийский сон» Фрагонара, в красном душусь быстрыми ароматами типа «Yves Saint Laurent», a в белом – мужским вариантом «Alchimie»… Он умел гадать по пупку и необычным образом свистеть, втягивая воздух в себя. Своим глубоким и медленным свистом он мог вылечить женскую мигрень. Он мог ногой схватить мышь, а иногда появлялся с раскладной охотничьей треногой, прикрепленной к поясу. Седьмого числа каждого месяца он возил меня в Болеч и там, найдя стайку девочек-цыганок, заставлял их играть для нас на скрипках. Они всегда делали это очень неохотно, потому что после игры на скрипке женские пальцы не могут воровать с прежней ловкостью. И хотя раньше у меня были быстрые сны и медленная жизнь, я и покраснеть не успела, как оказалась в его постели. В его объятиях я успела заболеть и выздороветь, проголодаться и насытиться. Только потом краска залила мои щеки, распространилась по шее вниз, потом попала на руки, и я увидела, что пальцы у меня покраснели… Его улыбка распростерлась надо мной и полетела на Дунай, а его мощная истина пронзила меня как нож. Иногда он рассказывал мне, что любые часы независимо от конструкции могут быть сытыми или голодными, как бывает сытой или голодной любовь, а по вечерам он в постели читал мне книги, безошибочно выбирая то, что мне нравилось.

– Хорошенького понемножку, – часто повторял он.

Так оно и получилось. Не успела я отвыкнуть от неправильного ударения в его имени, как однажды вечером самолеты НАТО начали сбрасывать на нас бомбы. От каждого взрыва картины и иконы падали со стен, и с нами произошло самое худшее. Приходилось ли вам когда-нибудь заскочить в магазин купить жевательную резинку и, оглянувшись, увидеть, что вашу машину успели угнать. Вы с брелоком от сигнализации ходите ночью по городу вдоль закрытых гаражей, подозревая, что в одном из них спрятана ваша машина, и жмете на кнопку в надежде, что машина откликнется из темноты. Вот так и я хожу по улицам души Минотая и разыскиваю его любовь, но ее больше нет. К Минотаю не пристает никакая зараза, ни вши, ни блохи, но с тех пор, как начали падать бомбы, наша любовь в нем больна. Да, болеет не Минотай, он здоров, он здесь, со мной, болеет его любовь. Он ведет себя так же, как и раньше, окружающие не замечают в нем перемен, но сам он, где бы ему ни пришлось оказаться, всегда считает, что пришел не вовремя. С тех пор как началась война, он стал безошибочно улавливать запах кошачьих испражнений в моих французских духах, запах, придающий стойкость всем остальным компонентам, но сам по себе неощутимый. Казалось, что Минотай воспринимает композицию запаха в обратной последовательности. Происходило все это потому, что он потерял любовную память. Перед нами будущее, которое Минотай ненавидит, над нами устрашающе голодная вечность в образе невидимых самолетов, а за нами – переодетые воспоминания Минотая. Его глаза вдруг постарели. В них не страх, а ненависть. Ненависть к будущему. Любовь Минотая сделалась пористой и стала пропускать общую ненависть к будущему, которая воцарилась на троне ежевечернего страха перед будущим. Я, его возлюбленная, все еще обращена к любви, но любовь – это вечное завтра, и поэтому мы все больше расходимся. В его ненависти к будущему нет места для любви, а значит, нет места для меня в этой любви.

Утром, как и раньше, мы шли каждый на свою работу, а ночью, дома, пытались заснуть или заниматься любовью под бомбежкой. Не получалось. Любовь – нежное растение, любовь всегда младше нас, а мы, сами того не чувствуя, начали обращаться с ней грубо. Мы пренебрегали нашей любовью, замалчивали ее, отстраняли ее, забывали о ней, словно нам хотелось нанести ей вред, изуродовать, может, даже убить ее до того, как убьют нас. И почему-то считали, что вопреки всему этому она должна выжить. Сначала я думала, что заболевание любви – это одно из тех заболеваний, которые длятся столько дней, сколько лет заболевшему, но, к сожалению, оказалось, что это не так. Иногда я говорила себе: что ж, это болезнь как болезнь, предвестие старости. Ведь болезнь – это просто старость в миниатюре. Но эта болезнь не была такой, как все остальные. Бомбы падали прямо в нашу с Минотаем любовь. Я принялась ее спасать. И занималась этим каждый день.

Вот как мы теперь живем. Каждый вечер перед зеркалом я тренирую свою улыбку. Я изменила ее так, что теперь она может кусаться. Перед нашим домом висит огромный плакат с пасхальным яйцом посредине. С одной стороны яйца Минотай прочитал надпись: «Ibelieve in Godh, а с другой: «They believe in bombshКогда кончается рабочий день, мы с Минотаем встречаемся в парке на Калемегдане возле памятника «Благодарность к Франции», на котором кто-то мелом написал: «Отправить на кладбище!» Если Минотай не приходит, я иду дальше одна. Спускаюсь по небольшой лестнице на Парижскую улицу, прохожу мимо бывшего французского посольства, читаю на его стене сделанную краской из баллончика надпись: «Корсика – республика!», иду до угла, где когда-то, в третьем веке, были римские термы Аэлиуса, от которых давным-давно не осталось ничего, даже источника, снабжавшего их водой. Мимо шведского посольства иду вниз, по спуску к реке, и захожу в один из высоких домов.