Звездная пора небес
Шрифт:
Надо было поскорее уходить отсюда.
Алигулу спрятал золотой протез в боковой карман пиджака, но для надежности руку из кармана не вынимал, а протез держал в крепко сжатом кулаке, как будто стоило ему выпустить из рук свое сокровище, как оно тотчас выпадет из кармана и затеряется.
Во рту у Алигулу оставалось всего семь зубов, а у жены его - пять, или шесть, и Алигулу и думать не смел вставлять себе или жене зубы, потому что, как-то раз, когда сосед их кларнетист Фатулла играл в нарды под тутовыми деревьями у ворот, Алигулу был рядом и видел, как Фатулла ощерившись и показывая на новую золотую коронку во рту, похвастал: "Ала, знаете почем это мне обошлось? Двести тридцать тысяч манат! Ала, ровно пятьдесят долларов, не шутка! А что делать? Я - музыкант, артист, нельзя мне с дырявым
Десять помножить на пятьдесят получим пятьсот. Пятьсот!.. И еще шесть помножить на пятьдесят, это сколько же будет? Триста! Триста и там пятьсот, всего выходит восемьсот. Восемьсот! Восемьсот долларов!
Алигулу сжал в кулаке в кармане протез из шестнадцати золотых коронок и, может, впервые в ладони своей ощутил такое тепло, какое еще никогда не испытывал, и это чувство походило на свежее прохладное дуновение среди зноя и духоты, невозможное делало возможным, далекое - близким, и внезапно перед глазами Алигулу встало лицо Святослава, которого он никогда не видел, и хоть черты лица были неявственны и размыты, однако, волосы точно были русые и глаза - ярко-синие.
Алигулу еще раз сжал кулак в кармане, да так сильно, что золотые коронки впились в его огрубевшую, растрескавшуюся, мозолистую от постоянного таскания мешка с бутылками ладонь, причинив боль, создалось впечатление, что зубы укусили ладонь Алигулу, и между этим впечатлением, то есть, тем, что зубы впились в ладонь его (укусили!) и чудом восьмиста долларов была такая несовместимость, и эта несовместимость до того не имела ничего общего с красивыми русыми волосами и ярко-синими глазами Святослава, что Алигулу всем существом своим осознал: надо как можно скорее кончать с этим делом.
Но как?
И в эту минуту он вспомнил "Золотого Мусеиба".
В то время "Золотой Мусеиб", конечно, не был ни "золотым", ни даже Мусеибом, ребята запросто называли его Мусу, он вырос в одном квартале с Алигулу, ему было лет четырнадцать-пятнадцать, когда они переехали, и Алигулу случайно встретил его только лет через сорок: он ходил по квартирам красивого многоэтажного дома в центре Баку, спрашивая бутылки у жильцов, когда из двери одной из квартир вышел Мусу, и Алигулу сразу признал его, однако, когда он заговорил, стал объяснять, напоминать об их детстве, улице, квартале, о двух шелковицах у ворот, Мусу так и не смог вспомнить Алигулу, но несмотря на это, отдал ему все пустые бутылки, которые нашлись в его квартире, причем, совершенно бесплатно. Позднее, когда Алигулу периодически захаживал во двор этого престижного дома, он порой становился свидетелем того, с каким уважением относились соседи к Мусеибу (например, когда Мусеиб выходил во двор, все, кто сидел здесь на скамейке, поднимались и почтительно с ним здоровались, или же, когда Мусеиб заводил по утрам свою машину, ребята околачивавшиеся во дворе, со всех ног кидались открывать железные ворота и т.п.) потом он узнал, что Мусеиб - зубной врач и прозвище ему "Золотой Мусеиб", и время от времени, завидев Алигулу во дворе, Мусеиб сам предлагал ему: "Давай-ка, поднимемся, я тебе собрал отличные бутылки", и каждый раз эти пустые бутылки он давал Алигулу бесплатно.
* * *
Алигулу никогда не пользовался лифтами, что-то не было у него никакого доверия к лифтам, а всегда поднимался пешком даже на самые верхние этажи в высотных зданиях; и в тот июльский вечер выйдя из электрички на Сабунчинском вокзале и направившись в сторону знакомого дома, и сейчас поднимаясь по ступеням подъезда, где жил Мусеиб, он чувствовал тревогу в сердце: Алигулу хорошо знал, что не может врать, да в общем-то, в его жизни, вроде бы, и не было повода для лжи, но что он сейчас должен сказать Мусеибу, показав ему этот протез
По мере того, как он поднимался все выше по лестнице, беспокойство нарастало, и когда Алигулу очутился перед кофейного цвета орехового дерева дверью, стараясь отдышаться, беспокойство переросло в панику, мелькнула трусливая мысль - не убежать ли? Но учитывая, что речь шла о божьем подарке, этого нельзя было делать, и Алигулу, пребывая в растерянности и тревоге, пересилив себя, поднял руку с пустым мешком и нажал на кнопку звонка ореховой, кофейного цвета двери.
Он услышал звонок внутри квартиры, и тогда беспокойство с новой силой охватило его, он запаниковал, и на этот раз не в силах совладать с собой, Алигулу и в самом деле собирался улизнуть, но внутри, в квартире младший сын Мусеиба уже поставил пустой бокал, из которого только что выпил коньяк за здоровье отца, на стол, уже поднялся из-за этого роскошно сервированного стола, уже вышел в прихожую, уже открыл дверь кофейного цвета и посмотрел на Алигулу, стоявшего ни жив, ни мертв, засунув руку в карман старого серого пиджака, а в другой державшего такой же серый затасканный пустой мешок.
– Что надо?
– Добрый день.
– Что надо?
– Мусу можно?
– Что?
– Говорю - Мусу...
– Мусу кто такой?
– Му... Мусеиб... Доктора Мусеиба надо...
Мусеиб, услышав свое имя тоже поднялся из-за роскошного стола и вышел в прихожую.
– Кто эта там?
И увидел Алигулу, стоявшего на пороге, усмехнулся, головой покачал.
– Ты же всего три дня назад приходил. Я все бутылки отдал тебе. Ты что же думаешь, здесь бутылочный завод?
Вслед за Мусеибом вышел в прихожую и старшый сын и молча уставился на Алигулу.
– Нет, - промямлил Алигулу и дальше продолжал что-то мямлить и бубнить, но никто из его бормотания ничего не понял.
– Что?
– Спросил младший сын.
На этот раз Алигулу, обливаясь потом, догадался вытащить руку из кармана и, судорожно сглатывая, с пересохшим горлом, проговорил:
– Я по другому делу...
Мусеиб подошел поближе к двери.
– Что за дело?
Алигулу хотел раскрыть ладонь, но пальцы никак не желали выпрямляться, будто срослись с этими золотыми коронками и не хотели расставаться, наконец, Алигулу с трудом разжал кулак и голубые глаза Мусеиба тотчас воззрились на коронки, и совершенно неожиданно и непредвиденно для Алигулу, Мусеиб, усмехнувшись, спросил:
– На мусорке нашел?
Он взял у Алигулу коронки, пошел под светильник в прихожей и, внимательно оглядев протез под светом, сказал младшему сыну:
– Дай ему немного денег и выпроводи.
А сам прошел обратно в комнату.
Младший сын достал из кармана горсть бумажных купюр, извлек из нее одну зеленую пятидесятитысячную, протянул Алигулу, и захлопнул кофейного цвета дверь прямо перед его носом.
Алигулу, замерев, некоторое время смотрел на деньги в руках у себя, и в этот момент на лестничной площадке восьмого этажа, рядом с Алигулу остановился лифт - то ли он испортился, то ли кто по ошибке послал его снизу - и шумно распахнул двери, показывая Алигулу свое пустое чрево, и Алигулу, приняв это за приглашение, перепугавшись, что придется залезать в эту ненадежную коробку, невольно, бессознательно еще раз нажал на кнопку звонка ореховой двери.
На этот раз открыл старший сын, и как раз в эту минуту дверцы лифта с грохотом захлопнулись. Старший сын с высоты чуть ли не двухметрового роста посмотрел на маленького Алигулу, потом перевел взгляд на захлопнувшиеся дверцы лифта, и опять глянув на этого сморчка Алигулу, спросил:
– Теперь чего надо?
Алигулу снова пробормотал что-то нечленораздельное, и на этот раз старший сын тоже ничего не понял, но точно так же, как и его младший брат, вынул из кармана пригоршню денег, отделил из этой пригоршни три бумажки по десять тысяч манат и протянул их Алигулу. Тут в прихожую вышел Мусеиб и, завидев Алигулу, на этот раз с явным недовольством покачал головой и сказал: