Звездный цвет: Повести, рассказы и публицистика
Шрифт:
— Вперед!.. Вперед!.. — кричал он, размахивая сабелькой.
Солдаты шли вперед, а черкесы, рассыпаясь перед ними, бурыми змеями проскальзывали назад, отрезая цепь от резервов. Все путалось.
Бестужев догнал Альбрандта. Почти против желания, по вкоренившейся годами привычке, видя бессмыслицу, он сказал устало:
— Ротмистр! Вы все приказываете идти вперед. Так нельзя. Нас обойдут. Мы и так зашли далеко, а подкреплений не видно.
Альбрандт вскинул голову, как тамбурмажорская лошадь, осаженная мундштуком, и посмотрел на Бестужева:
— А?..
В орбитах ротного плавал тупой бычий страх и бессмысленное упрямство. Бестужев отошел. Проваливаясь во мху, спотыкаясь о корни, он побрел на фланг цепи. В ложбине он увидел Мищенко, собиравшего ближайших к нему солдат.
— Александр Александрович, — закричал Мищенко, — что же он делает, черти его подери! Ведь нас голыми руками заберут в этой дыре.
Бестужев не ответил. От ходьбы лихорадка рассвирепела. Голову ломило. Огневые волны ходили по телу, сотрясая его. Деревья плавно кружились, развевая кронами; на ветках гроздьями, как бурая осенняя листва, висели, раскачиваясь, черкесы и шумели гортанным, растительным говором.
Споткнувшись о кочку, он упал, ушиб локоть и разорвал сюртук.
Подымаясь, увидел перед собой солдата. Солдат стоял, опираясь на ружье. Его затылок зарос седой, в колечках, овечьей шерстью. Что-то было странно знакомое в солдате, но Бестужев не мог припомнить что.
Солдат покачал головой.
— Ваше благородие, — сказал он, и при первом слове, по голосу, Бестужев узнал в нем того, который вытащил из воды убитого проигравшегося прапорщика.
— Ваше благородие, — сказал солдат, — куда вы идете?
— Куда? — Бестужев почувствовал, что его рот, помимо воли, перекосило одичалым смехом. — Куда? Не знаю куда.
— Ваше благородие. Растолкуйте, что оно происходит?
— Да что же тебе толковать, когда я сам ничего не понимаю.
Солдат испуганно приблизил к нему лицо.
— Что же мы такое? Цепь или что другое?
Бестужев ощерился.
— Сперва, братец, была цепь, а теперь г… всмятку.
Солдат глухо, не по-человечески засмеялся, но сейчас же оборвал смех. Откуда-то затрещали выстрелы, и пули затараторили по стволам.
— Надо идти к нашим, — произнес солдат, подымая ружье.
— А где наши? — спросил Бестужев.
— Там, — солдат махнул рукой вбок.
— А черкесы?
Солдат махнул в обратную сторону и остановился, увидя, что офицер повернул и быстро пошел в ту часть леса, где были черкесы. Он закричал вдогонку, недоумевая и пугаясь:
— Ваше благородие. Куды ж вы идете? Не ровен час, в самые лапы нехристям влезете.
Но офицер не отвечал и уходил. Его напряженно согнутая спина испугала простой ум солдата. Он побежал за уходящим и догнал его у развороченной дикими свиньями ямы. Он ухватил офицера за рукав.
— Ваше благородие! Постойте! Никак, вы больны?
Бестужев остановился. В выцветших от солнца старых глазах отразилась перед ним вся загнанная, растерянная, недоумевающая Россия.
Страшная
Вся страна была проданной отарой, и ее кружил по бездорожью оловянный болван, сидевший в Зимнем дворце.
Нужно было построить Россию в каре, придать ей стройность и крепость архитектурного канона. Но ведь они пробовали это однажды — четырнадцатого декабря. И сколоченная в каре Россия промерзла на месте несколько часов и распалась в визге картечи.
Он пошатнулся и оперся на плечо солдата. И, нагибаясь к самым усам, пахнущим потом и табаком, прошептал не своим голосом:
— Идем со мной. Слышишь, старик, уйдем!
Солдат таращил выцветшие глаза. Он еще не понимал болезни своего начальника и осторожно тянул его за собой.
— Пойдем, ваше благородие. Авось как-нибудь пробьемся.
Бестужев отшатнулся.
— Куда пробьемся? Туда? Не хочу. Я иду к ним. Ты пойдешь со мной.
— Что вы, ваше благородие. Зачем к чеченцам? Зарежут басурманы, — выдавил оторопевший солдат.
Бестужев с силой ухватил его за грудные ремни амуниции и дернул к себе. Солдат послушно, как деревянная кукла, почти упал на него.
— Слушай меня, старый выжатый глупец. Разве не болит твоя изорванная палками и шпицрутенами шкура, разве не рвется твое сердце от тоски по родным полям и дому, разве не чувствуешь ты, что ты продан, как заправская вещь, и тобой будут помыкать до смерти? Ты игрушка деспотичества…
Он выбрасывал странные, как будто не в его уме рождавшиеся, слова, задыхаясь и торопясь. Откуда эти слова? Ах да, это было двенадцать лет назад у Синего моста, в доме Американской компании, в душно патопленной квартире Рылеева.
Он почувствовал, что солдат дрожит мелкой дрожью, но не отпускал ремней.
— Здесь унижение и позор, здесь самое человечество раздавлено руками угнетателей — там свобода. Идем вместе!
Солдат молчал и тяжело дышал, опустив голову. Он наконец понял и, пряча глаза, мутно, как в подушку, выговорил:
— Нет, ваше благородие, не блазнитесь. Грех вам. Как хотите, а я присягу сполню. К басурманам не пойду, не продам веру. Хочу середь своих помереть.
Мрачное, горькое покорство было в его словах, в опущенной седой голове. Бестужев внезапным размахом отшвырнул его от себя.
— Раб, — закричал он хрипло и ошалело, — раб… овца… илот, что сделали из тебя? Ты даже ненавидеть не можешь… — и, повернувшись, побежал во всю мочь на выстрелы.
Солдат кричал за его спиной, звал отчаянным криком, — он не обернулся.
Чаща редела. Впереди была прогалина. Он остановился и нащупал в кармане пистолет, тот самый, что лежал под подушкой в Дербенте. Он был маленький, двуствольный и странно похожий на тот, прежний, отнятый у Щепина-Ростовского. Два тонких ствола узорчатого Дамаска были похожи на пару склеенных и замороженных змеек. Он повертел пистолет в руке, как будто примеряясь.