Звезды Эгера
Шрифт:
Небо было чистое и звездное. Месяц, блестевший в вышине, заливал землю ярким сиянием, и при этом свете вполне можно было поужинать.
Путники сели на закраину колодезного сруба и принялись закусывать. Священник бросал иногда собаке кусочки хлеба, а Герге, разломив ломоть хлеба пополам, покормил своего коня.
Издали послышался вдруг тихий цокот копыт. Путники прислушались и перестали жевать.
— Верховой! — заметил священник.
— Один едет, — добавил Герге.
И оба снова принялись за свой ужин.
Цокот копыт слышался
Он осадил коня у корчмы и въехал во двор. Видно было, что это венгр. Шапки на голове нет, зато волосы есть — стало быть, венгр.
Приезжий остановился, огляделся.
— Мюбарек олсун! [14] — крикнул он хриплым голосом.
Он принял отца Габора за турка, увидев у него на голове белевшую мокрую тряпку.
— Я венгр, — ответил священник и встал.
14
Будьте благословенны! (турецкое приветствие)
Он узнал Морэ.
Герге тоже узнал его и затрепетал.
— Кто здесь? — спросил Морэ, сойдя со взмыленного коня. — Где хозяин?
— Здесь нет никого, кроме меня и этого мальчика, — ответил священник. — Дом заброшен.
— А мне нужен конь. Свежий конь!
Священник пожал плечами.
— Здесь-то вряд ли найдется.
— Я тороплюсь, денег у меня нет. Но мы христиане: дай своего коня.
И Морэ окинул взглядом обоих коней. Третий, Гергея, пасся в тени — низкорослый, с виду тщедушный конь. Морэ, не дожидаясь ответа, выпряг коренника из телеги.
— Стой! — сказал священник. — Да ты хоть скажи, почему торопишься?
— Добо разбил турок, освободил нас.
— А где он теперь?
— Мы оставили его на большаке.
Морэ не произнес больше ни слова. Вскочил на деревенскую лошадь и умчался.
— Ну, — проворчал священник, — быстро спроворил дело!
Сойдя с места, он почувствовал, как что-то выпало у него из кармана. Поднял оброненный предмет и с удивлением оглядел его. Потом, ощупав, вспомнил, что это талисман турка.
В синем шелковом мешочке было что-то твердое. Отец Габор разрезал саблей мешочек, и оттуда выпало кольцо.
Камень в кольце был необычайно крупный, четырехугольный и темный — либо гранат, либо обсидиан, при лунном свете не разберешь. Ясно был виден на нем только полумесяц из какого-то бледно-желтого камня, а вокруг него — пять крохотных алмазных звездочек.
На подкладке мешочка блестели вышитые серебром турецкие буквы.
Священник понимал по-турецки, но читать не умел.
Он положил все обратно в карман и взглянул на Герге, решив ехать дальше. Но мальчонка сладко спал на мешке с бельем.
16
Как весело, как лучезарно светит солнце в небе! А ведь у Балатона ему нечего было увидеть, кроме обуглившихся крыш, лежавших повсюду трупов и затоптанных посевов.
О, если бы солнце было ликом господним, на землю падали бы с неба не лучи, а слезы!
Священник знал, что его селение тоже разорено, и все-таки, когда они въехали на холм и сквозь листву деревьев проглянула почерневшая от копоти колокольня с сорванной крышей, глаза его затуманились от слез.
Лошадь он не подгонял, и она плелась шажком. С каждым шагом все больше открывались разрушения. Во всей деревне не осталось ни одной целой крыши, ни уцелевших ворот. Во дворах обломки шкафов, разбитые бочки, рассыпанная мука, мертвые тела людей, издохшие лошади, свиньи, собаки.
Ни одной живой души, только несколько псов, убежавших от опасности и вернувшихся, когда она миновала, да кое-какая живность, которой посчастливилось вырваться из рук грабителей.
Священник сошел с телеги и снял шапку.
— Сними, сынок, и ты шапку, — сказал он Герге. — Это село мертвецов, в живых никого не осталось.
Взяв под уздцы коней, они пошли в глубь деревни.
Поперек дороги лежал длинноволосый седой крестьянин. Лицо его было обращено к небу; мертвыми руками он все еще сжимал железные вилы. Священник покачал головой.
— Бедный дядя Андраш!
И он за руку оттащил труп с дороги, чтобы лошади могли проехать.
На одной ограде двора, перевесившись на улицу, болталась голова молодого крестьянина. У него был переломан спинной хребет, и казалось, убитый смотрит на землю, где запеклась кровь, вытекшая из его головы.
Позади него, во дворе, усыпанном пухом, выпущенным из перин, рылась в земле свинья. Свиней турки не трогают.
Неподалеку от ворот валялся нагой младенец; в груди его зияла глубокая рана.
Повсюду запах гари и мертвечины. И все эти кровавые убийства произошли потому, что молодой крестьянин, защищая жену, вонзил железные вилы в любимого дударя турок.
«Всех перережем!» — завопили озверевшие турки.
Священник взял лошадь под уздцы и повел ее дальше. Он больше не оглядывался по сторонам, смотрел только на пыльную дорогу, желтевшую под лучами солнца.
Наконец подошли к поповскому домику.
Крыши нет. Лежит толстый слой золы, и из него торчат черные, обгоревшие стропила, образуя нечто вроде огромных букв «А». Над окном, выходившим на улицу, стена почернела от пламени.
Дом подожгли тогда же, когда поливали священника кипятком, пытаясь добиться от него, где спрятаны церковные драгоценности.
А скамья все еще стоит посреди двора. И тут же обломки большого сундука орехового дерева, книги, пшеница, растоптанные комнатные цветы, обломки стульев, черепки посуды. И возле стола со сломанной ножкой на земле вытянулась старуха в черном платье.
Она лежит, запрокинув голову и раскинув руки. Кругом нее черная лужа крови.
Это мать священника.
— Вот мы и дома… — сказал священник, повернув к Герге мокрое от слез лицо. — Вот мы и дома…