Звезды падают вверх
Шрифт:
Отлучаться, правда, за территорию строжайше запрещено. Санаторий огражден бетонным забором, четыре метра в высоту. Поверху стены – колючка, да еще под током. По периметру дежурит БОН – батальон особого назначения: солдаты с овчарками.
И еще условие: никакой выпивки. Абсолютный сухой закон. Сказали: узнают, что выпил, выгонят немедленно и ничего не заплатят. Плюс накатают телегу в училище. Да никто и не стремился особо. Ребята подобрались хоть молодые, резвые, да не слишком пьющие. Был, правда, один случай – экспедиция, побег в ближайший винный магазин. Но и тот закончился ничем: лето восемьдесят пятого, Горбачев начинал закручивать гайки по части алкоголя…
И еще никаких баб. На территории их вообще не было ни одной. Санитарки, уборщицы, медсестры, повара, посудомойки – все мужики. Не говоря уж об администрации и врачах. Настоящий мужской монастырь.
Но, если не лежать лежмя, а нагружать себя – футбольчик, волейбольчик, баскетбол… –
Да, санаторий-санаторий… Тогда бы догадаться, что бесплатных пирожных не бывает, что скатерть-самобранка бывает только в сказке, а за балыки-икру советская власть привыкла, чтобы с нею расплачивались. Кто-то совестью своей расплачивался, а они вот, кажется, здоровьем. Все его друзья уже, кажись, расплатились. Теперь и его, Ивана, похоже, пришел черед…
А тогда радовались!.. Делов-то! Два раза в день сдать кровь из пальца. Один раз в день – из вены. Все руки по-истыкали, санитары-сволочи! Утром и вечером – анализ мочи. И еще всякие там энцефалограммы. Увешают электродами, и давай: решай в уме уравнения, считай от ста к единице, декламируй стихи или устав. Плюс к тому: вечером, с восьми до девяти, после плотного ужина, еще одна обязательная процедура.
«Гаданье» – так это они между собой назвали.
Садишься в полутемной комнате. Каждый в одиночку. Перед тобой колода карт. Но не обычных игральных. Величиной они побольше и более квадратные, что ли. А на них – не валеты-дамы-тузы, а разные фигурки: то звезда, то волнистые линии, то знаки Марса или Венеры, как в генетике… И вот сидишь, карты лежат перед тобою на столе. Рубашкой вниз. Потом напрягаешься: мысленно пытаешься представить, что там за карта перед тобой лежит. Можешь руками над ней провести, можно даже рубашку пощупать… А потом надо сказать – вслух, в микрофон, – что там за карта у тебя под рукой. Потом переворачиваешь ее. Когда угадываешь. Когда нет.
Чаще, надо сказать, – нет… Куда как чаще… Ну, что ж, нет так нет… За это током не бьют, вечерней пайки не лишают… Обидно просто… Ну, берешь следующую карту. И все по новой: проводишь над нею рукой. Сосредотачиваешься. Пытаешься угадать… Переворачиваешь… Следующую… И так – в течение сорока пяти минут. А потом: все, спасибо, можете быть свободными, пожалуйте смотреть программу «Время».
О том, для чего они находятся в этом госпитале-санатории, им сообщили сразу же. Взяли с них подписку о неразглашении – без срока давности, пожизненную. Они, курсанты, сообщили им, являются участниками строго секретного эксперимента. Эксперимента по определению телепатических способностей человека. Исследования эти проводятся в сугубо военных целях и могут иметь, в случае удачи, важнейшее значение для укрепления обороноспособности Родины. Если в ходе эксперимента, сказали им, удастся выявить человека с повышенными телепатическими способностями, он немедленно поступит в распоряжение Главного разведывательного управления Генштаба. Такой военнослужащий может стать в СССР разведчиком номер один. Он сможет на расстоянии выведывать все тайны западных держав, узнавать коварные планы НАТО, быть в курсе зловещих приготовлений американской военщины, своим острием направленных против стран Варшавского договора и Советского Союза. Подобные эксперименты, сказали им, уже идут, в обстановке строжайшей секретности, в стане вероятного противника: в Англии, Франции, Израиле и США. Пока эти опыты там, на Западе, не увенчались успехом. Но только – пока. «И мы обязаны противопоставить планам натовской военщины свой адекватный ответ!» – так сказал на инструктаже седовласый статный человек. Человек был одет в штатский костюм, но выправка у него была военная, и ребята сошлись в мысли, что по званию он никак не ниже генерал-майора.
Что ж, Родина сказала: «Надо!» – комсомол ответил: «Есть!»
Тем более – за такие деньги. И за такую жратву.
Всего их там было тридцать парней: молодые, веселые, абсолютно здоровые… Все – курсанты: летчики, подводники, моряки, десантники. Из Питера, Ачинска, Владикавказа, Тамбова… Чем не отряд первых космонавтов!
Но, в отличие от космонавтов, никого из них никуда не «запустили». Наверное, эксперимент окончился неудачей. Ни у кого телепатических способностей не обнаружили.
После двух месяцев в госпитале все разъехались назад, по своим училищам. Каждому, не обманули, перечислили на сберкнижку по девятьсот рублей (Кольцов на них купил себе кожаный плащ). И никто, похоже, разведчиком-телепатом не стал. Во всяком случае, все семеро из Тамбова вернулись назад. И продолжали вместе с другими проходить службу.
А потом был выпуск, первые, лейтенантские звездочки. Гулянки. Клятвы в вечной дружбе, обмен адресами…
Потом они разъехались
Кольцову писал из числа «телепатов» только Веничка. Правда, совсем нечасто. Так – черкнет открытку то на Новый год, то на Первое мая.
А потом – Кольцов тогда еще жил в Котласе-5 – вдруг приходит от него письмо. Странное письмо. Жутковатое письмо. Без обратного адреса. И без подписи. Но Кольцов по штемпелю понял: от Венички.
Письмо было написано отчего-то красной ручкой. Крупными буквами, на двух тетрадных листочках.
Иван его никому не показал. Впоследствии сжег, но перед тем пару раз его перечитал. От письма на него такой жутью пахнуло, что до сих пор Кольцов помнил его почти наизусть – хотя и рад был забыть.
Имеешь ли ты представление, друг моя Ваня, – так начиналось послание, – что среди тех, с кем тогда мы, на заре Перестройки и Антиалкогольной кампании, лежали в госпитале, почти никого уже не осталось на свете: только ты да я, да мы с тобой? Да еще один морячок из Питера. А, Ванечка? Я узнавал, и это медицинский факт. Все остальные погибли. Как тебе разверстая перед нами перспективка?
Знаешь, они ведь там, в госпитале, нас не только проверяли. Они ведь над нами тогда опыты ставили. А ты думал, у нас такое, опыты на людях, невозможно? Возможно, Ванечка. Еще как возможно. Помнишь, они ведь там «витаминки» нам давали. Разные: желтенькие, синенькие, беленькие… Я вот теперь только понял, что это за «витаминки» были. Ведь мне еще тогда, в нашем «санатории», после них кошмарики стали сниться, а теперь-то вообще невмоготу. Я, если засну вдруг, так через час просыпаюсь, весь в жару, в поту, сердце дрожит – и уснуть больше не могу. И что за ужас мне снится!.. Хуже не бывает, Ванечка! Не бывает!
Они ведь там не способности наши телепатические измеряли. Они из нас эти способности вытягивали – как жилы вытягивают. Они пришпоривали их, эти наши таланты, – и нас тоже! – как лошадь пришпоривают. Да только тогда, Ванечка, ни у кого из нас не получалось – а теперь вдруг получилось! Ванечка! «Витаминки»-то те замедленного действия были! Как мины замедленного действия! И сейчас они, минки-витаминки, внутри нас взрываются!
Иду я как-то, Ванечка, по нашему городку и на окна смотрю. Я люблю вообще смотреть, где какие занавесочки, где какая люстрочка, телевизорчик – кто вообще как живет. Смотрю: в окне силуэт. Черный. Стоит мужик у окна и курит себе. И на меня смотрит. А я на него смотрю. И вдруг слышу… Не дай бог тебе такое… А ведь и ты когда-нибудь услышишь… Так вот: слышу я все, этого черного мужика, мысли. А ведь они, мысли-то, не так, как мы говорим с тобой: сначала одна мыслефраза, затем – другая… восьмая, двенадцатая… Они все, мысли, как положено в голове, мешаются… Одна на другую наползает… Как у тебя и у меня… И вот у мужика тоже. А я все эти мужиковские мысли слышу… И что курить вредно, надо бросать. И что не дай бог Верка закурит. И что Верка большая, скоро месячные придут. И что грудь у нее уже ого-го-го. Сам бы потрогал. И что у мамани ее тоже такая красивая грудь была. А сейчас вислая, как у козы. И что хорошо бы задуть какой-нибудь молоденькой – такой же, как Верке, – да где ее взять, молодуху-то… И: «Что это за мужик под окном остановился – смотрит?» А мужик этот – я. Это я смотрю на него. Под его окном…
А потом на меня другие, другие, другие мысли нахлынули. Все исходящие из этого дома. Ото всех. От мужчин, от женщин, от ребятишек… И даже сны детские… И все это в голову лезет, мешается, бьется, друг на друга наползает…
Если б так все время было, я б, наверно, давно с собой покончил. Но – я убежал оттуда, бежал до самого дома, будто все они, эти мысли, как черные люди, за мной гнались. А дома прошло. Я посидел, выпил как следует – уснул.
А назавтра, вечером, снова то же самое… Я уже дома тогда сидел…Опять – мысли, мысли, мысли… Да больше, чем вчера, сильнее, мощнее… Как будто в нашем многоквартирном доме я в каждой квартире сижу и вижу, кто что делает, кто с кем и о чем разговаривает… И все это в голове сплетается, путается, мешается… И так это невыносимо…
И на будущий вечер – снова… И еще сильнее… И еще… Крещендо, громче, мощнее, огненней!..
Дальше у Венички, видать, кончилась паста. Ручка оставила несколько вдавлинок на бумаге, затем ее, видно, яростно пытались расписать. Потом схватили другую ручку – зеленую.
Зачем я пишу тебе? А чтобы знал ты. А чтоб готовился. А вдруг и тебе ТАКОЕ придет? (А ведь придет…) Чтоб ты – ты каждый день свой ценил. И радовался, как тебе хорошо.
И как мне плохо. Я ведь, миленький мой Ванечка, если ЭТО еще раз ко мне придет, с собою-то кончу. Не могу терпеть я больше. Страшно. И больно. А ведь ОНО придет! А меня даже и не поймет никто… Вот ты разве что. И то только не сейчас, а потом, когда ОНО и к тебе придет.
Так что, Ванюша, прощай, выпей за упокой моей души, не поминай лихом и прости-прости-прощай меня за то, что я испортил тебе настроение.
Твой В.