... и пусть это будет Рязань!
Шрифт:
1896:
— Подписка на газеты и журналы: Вестник Благотворительности, Мировые отголоски (лозунг — «духа не угашать, духом пламенеть»), велосипедная газета Циклист, Истина, Слепец, Кормчий, Странник. — Розыск хозяев к найденному жеребенку. О поимке массы дезертиров и бродяг; подробные описания примет и сравнения из хозяйственного быта. На четыре страницы отчет местного банка Сергия Живаго. Уведомление: при «Правительственном Вестнике» выходят ежемесячно книжки народного чтения «Бог-Помочь». Список лиц, имеющих право выбирать гласных по Рязани. (Весь список уместился на странице и еще осталось место для таксы на лесные порубки.) На станции забыты подержанный зонтик и две резиновых калоши, старых; в случае неявки, через три месяца оные вещи будут проданы с торгов. «Имею честь известить гг. жителей, что мною открыто гальвано-пластическое заведение в Безыменном переулке, соб. д., в котором спецально производятся посредством электрического тока, получаемого от динамомашины, лужение церковных предметов, риз, самоваров и паникадил». — Никаких событий, достойных предания гласности, в этом ноябре не произошло.
1906:
Объявления: — Для торговцев сигнализационный аппарат «Сирена», проездом один день из-заграницы. — Продаются 12 псовых борзых великого князя Николая Николаевича; собаки очень резвые и злобные — Сбежал козел с прямыми рогами. — Корсеты без костей, парижские, Любовь Самойловна Идельсон. — Xроника: — В здании Вольно-Пожарн. о-ва г. Тононов будет демонстрировать для членов команды синематограф. Должно иметь на себе — значки
Болото остается болотом и дыра дырой. Над Россией проходит кровавый дождь 1905 года; через двенадцать лет окончательно созреет урожай. В Рязани это начинается с телеграфной забастовки, грозно шумят хлебопеки и литейщики, и, следом, во весь рост встает рязанский мужик. Везут помещичий хлеб, жгут ненавистные именья, рубят леса. «Все равно подыхать: хоть в тюрьме, хоть на свободе!» Исправники молят губернатора о помощи, ее нет. Казаки уже отказываются: истрепались их сапоги, подбились кони. Недолгая заминка, и вот лихая карательная ватага, стражники и подъесаулы, мчится в Братовку. Расстрел в Секирине. Для подозреваемых — быстрая, на ходу, анкета: «крест есть?.. в бога веришь?.. царя почитаешь?» Всюду на железнодорожных станциях идет жаркая усмирительная работа; порют на снегу, порют и в дамской уборной! Уходят мятежные годы. Революция прячется. На опухшей, осовелой физиономии империи еще тлеет цусимская пощечина. Городовые в громадных валеных, с кожаными обсоюзками, сапогах притаптывают тлен боевых костров. Скушно. Великопостный благовест, свиваясь с апрельскими дымками из труб, струится над обугленной Россией. «Господи и владыко живота моего… дух же целомудрия, смиренномудрия, терпения и любви даруй ми…» Терпения! Деловито трудятся царские суды. Какими людьми заселяются нежилые окраины!.. Кое-где равнинный, черно-белый пейзаж непривычно разнообразится несложной графикой виселиц. Но уже на исходе ночь, и молоденькие околоточные, затянутые, в ремешках, не властны угасить полоску рассвета над горизонтом. Проходит тучная, звероватая пора. Самые видные люди в Рязани — купцы. Все они ходят в попечителях, состоят в разных думах и управах. Но это уже не Рюмины, даже и не Мальшины. Это плотные, жилистые торговые организмы в поддевках и сюртуках, с лицами, похожими на потертые замшевые кошельки. Их вереница, представленная почти в инфузорном разнообразии, течет перед нами как бы в ядовитом дымке у Аэндорской волшебницы. Миллионеры Шульгины (не те, даже не те!); городской голова Антонов, в особенности лишенный всякого горя от ума; Ижевский, присяжный поверенный и ростовщик; их торопит и расталкивает подрядчик Селиванов, бывший землекоп и церковный староста, ухитрившийся залезть в карман даже к святым Борису и Глебу; дьякон Баландин грядет, покачиваясь, приятный мужчина со множеством волос, предмет спора здешних монастырских дам; семенит гостиничный владелец скряга Ланин, неутомимый холостяк… Дальше следуют толстые: супруги Шимарины едут в двух отдельных прогнувшихся пролетках, запряженных битюгами, — владельцы гастрономического магазина; плывут Приданцевы; игрушечница Рюмина, такая полная, что уже не может видеть себя, приветливо открывает свою лавку; мадам Балакирева, владелица публичного дома, лукаво щурится на нас из общего потока… Движется Игнат Масленников, красивый и бородатый (лесопилка и болтовой завод), специалист по выдаче замуж своих «племянниц» [9] ; шагает мимо тот ростовщик с Садовой улицы (д. Ушаковой), что за особые мужские услуги снабжал местную молодежь деньгами, пока не прострелил его молодой офицерик Кудрявцев; и, наконец, незабвенный соперник Масленникова, пароходчик Салтыков, оригинал-любитель, скупавший среди мещан девические невинности по сотне рублей за экземпляр… Впрочем, хватит. Закройте ваш вонючий кофейник, волшебница!
9
Слово это в старой Рязани обозначало, повидимому, какую-то специальную степень родства.
Но слава города в его людях, — и, перечислив этих, поклонимся Рязани за тех, которых подарила она стране и миру. Это из Рязани вышли — поэт Полонский, гравер Пожалостин, издатель «Русского архива» Бартенев, иллюстратор Боклевский, хирург Пирогов, скульптор Голубкина, художник Архипов, поэт Есенин, один из бакинских комиссаров Петров и, наконец, физиолог И.П.Павлов. Все они, за немногими исключениями, ушли навсегда из родного гнезда, но вряд ли Рязань повинна в этом: столица всегда отнимала у провинции ее выдающихся людей… Правда, Рязань оспаривает у бывшего Козлова его Мичурина, у Калуги — Циолковского как уроженцев Рязани; называет рязанцами декабристов Лунина и Волконского; но стоит ли сегодня разбираться в основательности этих притязаний?
Новая трудовая знать народилась теперь в Рязани; она поражает своею множественностью. Мы боремся как раз за то, чтоб этой знатности добилось все население нашей страны. Как перечислить этих рекордистов новых норм, энтузиастов и орденоносцев; знатными становятся колхозы, районы, области; в этом и заключается победа. Особой скромной сдержанностью отмечены эти люди. Повидать их порою труднее, чем прежнюю рязанскую верхушку; надо брать пропуск на завод и отправиться по цехам хотя бы рязанского Сельмаша. — Инструментальщик Кузьмин, острый и пристальный человек, жмет вам руку и рассказывает бегло, как он делает стахановцами своих соседей по станку; формовщик Иванков разгибается от графито-черной земли, чтоб улыбнуться вам мужественно и открыто. Их время дорого, их сутки схронометрированы. Без этих людей не отольешь положенную норму в 22 тонны металла, не выпустишь валовой продукции на 22 миллиона рублей [10] … Вот имена людей, о которых в дни районного съезда напоминают рязанские газеты: Софронов, Алексеев, Кривандин, Андрианов. — Почетные здешние старики, Северов и Яковлев, сидят перед вами, помешивая остылый чай. Тридцать лет на одном предприятии, — это плохо втискивается в час беседы. Но эти люди помнят пору, когда на Сельмаше было всего двести человек вместо нынешних трех тысяч. Смешное и жалкое время! Деревянные кузницы, обшитые картоном; «молоток подымешь пошибче, руку о потолок зашибешь»; дымососов не было, и, отправляясь домой, рабочий приносил в легких осьмушку угля. Как это разнится от нынешних цехов Сельмаша!.. А вокруг мастерских процветали тогдашние просветительные учреждения: кольцо из винных лавок, где рабочим отпускали в долг — «спите только, как черти подтравленные!» Три, на разную цену, публичных дома стояли наискосок, и несвежие девы специального назначения на глазах у всех, раздетые, бегали к соседнему булочнику-шинкарю за вином. Бесхитростные истории о прошлом в тысяча первом варьянте текут одна за другой: о гастролерах рязанской промышленности Антоновиче и Голеневиче, поработавших шесть лет на прокладке Сибирского пути и затем спаливших мастерские ради получения страховки; о том, как оберегали рабочие свой завод от погромов черной сотни в 1905 году; о типической для тех лет участи безвестного Калушина:
10
Цифра эа десять месяцев 1936 г.; в 37-и году эта сумма поднимается до 60 милл. руб.
«…стал вальцы протирать, его и захватило. И повис, и стиснуло… ревит как лев. Увезли, а как поправишься? Больной лежишь, а детя, ведь детя же в рот глядит. От одной мысли вчистую сболеешь! — И Калушин вернулся на завод, и его прогнали. — Нынче я о завтрашнем дне не думаю: будет день, будет все».
И когда рассказывает, как однажды, на рассвете, точно очнувшись от забытья, вдруг увидел молодые листья на деревьях, Северов тихо роняет фразу: «Нет, не бывает сыт жизнею своею человек!»
Беседа с этими людьми глубоко поучительна, как поучительна судьба директора Новикова, питерского токаря и комиссара кавалерийского полка, — как поучителен весь опыт завода в целом. (И рассказывать о других здешних предприятиях, значило бы повторяться.) Вначале — ни сырья, ни заказов; потом долгая борьба с антимеханизаторскими настроениями в сельском хозяйстве. «Не тянут рязанские кони твоих машин, Сельмаш!» Находились отчаянные головы, предлагавшие Новикову брать назад его продукцию за полцены. Потом упорные, очень памятные всем годы... Сейчас рязанский Сельмаш один из лучших семнадцати заводов сельхозмашин. У него собственное конструкторское бюро; его картофелепосадочная машина дает за восемь часов работы двенадцать га посадки. Новую рязанскую картофелекопалку не стыдно было послать на английскую выставку; эта машина идет сейчас в Финляндию, Латвию, Норвегию. Мы читали отзывы тамошних специалистов: хвалят. Вряд ли только из симпатии к людям Сельмаша!.. Самая история работы над картофелекопалкой — тема книги о пятилетних исканиях, неудачах, разочарованиях и новых поисках более совершенного типа такой машины. Мак-Кормикам и Джон-Дирам это тоже давалось не сразу; у них также — то забивало механизм ботвой, то в барабанах собиралась щебенка, то картофель ранился, то попросту все обращалось в земляную кашу. Ныне полторы тысячи таких машин достаточно показали себя в колхозах. Лемеха еще забиваются порою, но кто сказал, что рязанский Сельмаш в 36-м году уже свершил все, на что он способен?
В мирное время в Рязани цветет полукустарщина: делают сукно, гонят спирт, гнут железные койки, мотают восковые свечи… Валовая продукция оценивается чуть меньше миллиона рублей. Уже в «немирные годы» сюда эвакуируются кожевенный — завод, обувная фабричка и некоторые другие предприятия; часть из них впоследствии сгорает; только много позже, отстроенные заново, они получают более совершенное оборудование. Пятилетки дают Рязани заводы — кирпичный Дашковский, завод керамиковых канализационных труб, холодильник, моторо-ремонтный, швейную фабрику и хлебозавод. За четыре года Рязань получает капиталовложений почти на 30 миллионов рублей. Развертывается строительство новых громадных предприятий, которым предстоит вдвинуться в жизнь и окончательно растолкать глухую, косную «рязанщину». Уже начат постройкой электроламповый комбинат; на пустырях у Ямского шоссе поднимутся пятиэтажные дома с яслями, поликлиникой, школой ФЗУ, с ваннами и теплыми уборными, а все это — немалое дело для вчерашней Рязани. Стоимость всего предприятия — 72 миллиона. Здесь будут работать три с половиной тысячи человек, а до войны в самой Рязани рабочих всего было едва восемьсот сорок. Торф из «Красного» болота потечет сюда по узкоколейке и подвесной дороге… В этом же году начата подготовка к постройке вискозной фабрики; уже ведется железнодорожная ветка и приступлено к жилищному строительству. Общая сумма затрат — 56 миллионов. 37-й год принесет Рязани также новый кирпичный завод стоимостью в 8 миллионов. Кроме того, ведутся изыскания для строительства здесь мощного комбината автомобильной резины… Словом, до войны население Рязани исчислялось в 37 тысяч человек; теперь здесь живут 72 тысячи (хотя переход Рязани на районное положение естественно должен был вызвать некоторый отлив населения). Рабочих сегодня в городе 10 тысяч; в будущем году эта цифра начнет удваиваться… Веселая музыка молодых голосов наполняет стены рязанских школ, институтов и техникумов.
Кое-что кажется еще бедностью, но это не от сравнения с прошлым, а от возросшей требовательности. Мы стали нетерпеливы к жизни, и это хорошо, как все, что ускоряет наш рост. Сейчас Рязань нехороша собою. Мы с вами вступили сюда глубокой осенью; она не украшает бывших российских провинций, а придает лишь мелко-венецианский колорит, а улицам — опасную для ног структуру. Но радуют советского путешественника колеи и ямы сегодняшней Рязани. В этом году, ее изрыли всю: шла прокладка канализации. Водопровод, привилегия богатых, завтра станет достоянием всех рязанцев. Строятся новые бани; понимающие утверждают, что это будет примечательная вещь в своем роде. В 37-м часть города одевается в асфальт. Прибавится электросвета на улицах… В старую летопись чудесных происшествий занесем, товарищи рязанцы, новое чудо — воскрешение целого города из мертвых; запомните, оно произведено вами самими и такими-же простыми людьми, как вы сами, — вашей партией и правительством!
Рушатся и привычные представления о рязанской деревне. Громадный монолит рязанского крестьянства приходит в движение. Здесь также нарождаются люди, известные всей стране, носители тех благородных человеческих качеств, что положены в основу нового общества. Взгляните на них хотя бы на районном рязанском съезде, — и на тех, что уверенно («не впервой!») направляются в президиум, и на тех, что перебирают свои записи перед выступленьем. Это четкие, подобранные люди, хозяева своих полей. Это фланговые великого фронта, — по ним равняется все, что не хочет оставаться в стороне от стремительного потока. (Как все они не похожи на вчерашние «эталоны» ведущего человека!) Вот этот, проходит мимо, бритый и как бы с ветерком, в лице, в хорошем пиджаке, с борта которого смотрит орден… это Федор Ларионович Поляков, председатель Кораблинского колхоза. Он участник того кремлевского совещанья, где впервые была произнесена формула урожая в 7–8 миллиардов пудов зерна. В его колхозе дома кроются черепицей, у него половики и зеркала в колхозных хатах, сад в четыре с половиной тысячи корней (двадцать девять мичуринских сортов), высокая агротехника, машины, каменная школа на четыреста человек и, несмотря на свирепую засуху лета, 2,1 клг. на трудодень плюс пять кило картошки. Расспросите у него про колхозные банкеты в годовщину Октября, на которые не стыдно пригласить и секретаря райкома, про работу комбайна (как долго, с недоверием, ходили за машиной мужички и сказали хором: «Правильно, чистота, ни зерна не просыпал!»), про планы на будущее расспросите его! А он — простой столяр и штукатур, сезонник, что работал в Егорьевске за тридцать шесть целковых в лето, с трех утра до девяти вечера. Когда молодым его кинули на фронт, в 319-й Бугульминский полк, и скомандовали — «цепью», он растерянно искал у себя люд ногами эту самую (железную, конечно!) цепь. Его драл за вихры рязанский поп, потому что мальчишка и тогда уже сомневался в возможности накормить пять тысяч голодных людей пятью даже ковригами, даже божьего хлеба. Его отстегал хлыстом офицер, которому он несвоевременно отдал честь… Его социальный университет был обширен и со множеством всяких факультетов. И вот, он организатор комитета бедноты, разведчик в отрядах против Мамонтова; географию своей страны он изучает пешком, вместе со всей Красной армией; вместе с нею он наступает на хвост Деникину, когда тот откатывается к Кубани (ген. Фостиков), он возвращается домой, вышибает из Сельпа кулацкое жулье, он…
Вот этот, следующий за ним — коренастый и пристальный, это Давид Федорович Анохин. На посту предсельсовета в с. Зубенках он просидел семнадцать лет. Его биографии в общих контурах похожа на поляковскую. Его сын кончил семилетку, дочь — фельдшерица Желтухского района. Сам он двенадцати лет встал к отцовской сохе. У него в Зубенках клуб на полтораста человек, две неполно-средние школы, одна из них — новая; у него четыре раза в месяц кино; он неоднократно премирован районом.
Еще совсем недавно родные рязанские Палестины вздумал навестить покойный И.П.Павлов. По этому случаю были заготовлены яблочные пироги («чем богаты!»), колхозники принарядились; девушки в беретиках поднесли великому ученому цветы. Он спросил, колхозники ли они. «Да». Он спросил, есть ли среди них окончившие вуз. Яша, председатель кораблинского сельсовета, попросил «таковых» поднять руку. Подняли руки семнадцать человек. Иван Петрович опустил голову и молчал.