...и мать их Софья
Шрифт:
А какая красивая все-таки Софья Михайловна, Мишкина мать, Игорева жена... Лицо такое тонкое, почти прозрачное, равнодушно-приветливое, и глаза странные: красивые, неземные какие-то, то ли печальные, то ли счастливые, не поймешь! Как будто сквозь тебя смотрит, как будто видит то, чего другим и видеть-то не дано...
Задумавшись, она чуть не проворонила подбирающуюся к самому краю белую молочную пену, испуганно подхватив кастрюльку в самый последний момент. Слила молоко в большую цветастую чашку, насыпала немного соды. Подумав, добавила ложку сахара, немного сливочного
– А папа когда приедет? Я еще спать не буду? Ты меня не заставляй спать, ладно?
– Хорошо, не буду заставлять. Пей молоко, Машенька. Выпьешь – и вместе будем ждать папу...
– Ага... А ты хорошая, как Мишка. А ты меня будешь любить? Миша меня любит... А сказку мне будешь читать? Всегда-всегда? А можно, я с тобой останусь? С тобой и с папой?
– Машенька, а как же мама? Тебе ее не жалко? Она же скучать будет, плакать...
– Нет, не будет. Она же красивая... А красивые мамы своих дочек не любят, только некрасивые любят!
Эля оторопела. Ничего себе, детская логика! Даже не знаешь, что и сказать...
– Машенька, а почему красивые мамы дочек не любят? Разве так бывает?
– А вот бывает! Бывает! Вот у Лизки мама – тетя Надя – совсем некрасивая, толстая, а знаешь, как Лизку любит! Все разрешает и ругается совсем не страшно, и баловаться можно, и кричать громко, и рисовать! А мою маму Лизка боится, а я тетю Надю ну вот нисколечки не боюсь! А вот в садике у нас девочка есть, Ленка Петрова, так у нее мама, знаешь, какая красивая! А забирает ее из садика позже всех, а иногда и вообще не забирает... Воспитательница ругается, сама ее домой отводит, а Ленка так плачет, так плачет...
– Нет, Машенька. Бывает, и красивые мамы дочек тоже любят. У меня была красивая мама и, знаешь, как меня любила!
– А где теперь твоя мама?
– Умерла... Давно уже. Я еще маленькая была.
– А ты тогда с кем живешь, если у тебя мамы нет?
– С тетей. У нее большой дом на берегу реки, и лес рядом.
– А у нас в деревне тоже есть лес и речка. Мы с папой и Мишей туда купаться ходим. А мама с нами не ходит. Она всегда одна гуляет, чтоб мы не мешали. А ты возьмешь меня с собой? Я хочу с тобой и с папой...
– Машенька, ты пей, пей молоко, оно уже не горячее.
– А ты полежи рядом со мной! Как будто ты Миша! Мы с Мишей всегда вместе спать ложимся, она мне спинку чешет.
Она легла с Машенькой, начала гладить ласково по спинке, приговаривая:
– Все будет хорошо, котенок... Спи. Скоро приедет папа, мы что-нибудь придумаем. Спи...
– Не так, надо ноготками, как Миша. Чтоб щекотно было...
Эля лежала, скребла тихонько ноготками по спинке чужого ей, в сущности, ребенка. Почему чужого? Она же дочка Игоря, значит, уже не чужая ей. От Машенькиных волос сладко пахло молоком, свежестью, еще чем-то неуловимым, детским, нежным... Хотелось зарыться в эти рыжие кудри носом, и уснуть беззаботно, и ждать, ждать Игоря хоть сто лет!
А может, и правда ему отдадут Машеньку? Странно все-таки, как это она говорит? Некрасивые мамы дочек любят, а красивые – не любят... А что? Поедут домой,
Машенька заснула, задышала ровно, с трудом втягивая воздух простуженным носиком. Эля приподнялась на подушке, осторожно потрогала лоб, убрала со щеки прилипшую рыжую прядку. Не очень горячий вроде бы. Потом долго смотрела на спящую девочку, по-бабьи подперев голову рукой. Какая она худенькая, бледненькая, личико маленькое... Ее бы козьим молоком попоить. Интересно, соседка, баба Нюра, держит еще козу или нет? Летом вроде держала, когда она приезжала к тетке на каникулы... И ботинки бы новые Машеньке справить, а то у нее неказистые какие-то, со шнурками. И не ботинки надо, а сапожки высокенькие, пусть по лужам бегает, ножки не промокнут...
Она и сама не заметила, как уснула. Ей снился дом, крутой спуск к реке, по которому можно разбежаться сильно и бежать до самого берега, как по мягкому ковру, по зарослям незабудок. На берегу перевернутые днищем вверх лодки, белый песок, следы от рыбацких костров, красная дорожка на воде – отблеск заходящего солнца... Сейчас она войдет в воду и поплывет по этой дорожке...
– Эля! Эля, проснись! – сквозь сон услышала она негромкий голос Игоря, подняла испуганно голову. Он стоял над ней, тряс за плечо. Наклонился, присев на корточки, спросил встревоженным шепотом: – Что случилось? Почему Маша здесь? Как она здесь оказалась?
Эля протерла глаза, потрясла головой. Села на кровати, свесив ноги.
– Понимаешь, я хотела у Мишки забрать твои вещи, ну хоть какие-нибудь. Она же обещала, помнишь? Я позвонила, а Машенька взяла трубку... И сказала, что она одна и что ей страшно... И попросила ее забрать... Ты не думай, она там записку написала, что она у тебя...
– Записку? Какую записку? Она писать еще не умеет, Эля... И давно она у тебя?
– Со вчерашнего дня...
– Ничего себе! Ее ж потеряли, наверное... Соня там с ума сходит!
– Я хотела сходить, позвонить из автомата, Машенька меня не отпустила. Она болеет, Игорь, у нее температура!
Игорь озабоченно потрогал лоб девочки, поднялся во весь рост.
– Так... Я сейчас отвезу ее домой, ты заверни ее получше в одеяло. И вещи в пакет собери. Шапку только на головку надень...
– Игорь! Ну подожди! – отчаянно то ли запищала, то ли зашептала Эля. – Она же болеет! Ты съезди один или позвони, скажи, что она у тебя! Ну не увози, пожалуйста! Пусть она у нас побудет!
– Нет.
Игорь поднял ее за локти с кровати, отодвинул в сторону. Потом тихо и бережно, стараясь не разбудить, закутал Машеньку в одеяло, осторожно поднял на руки. Девочка чуть приоткрыла глазки, увидела спросонья отца, обвила ручками за шею. Положила кудрявую головку ему на плечо, уткнувшись сопящим носиком в шею.
Эля дрожащими руками сложила в большой пакет комбинезон, неказистые ботинки со шнурками, натянула на головку розовую шапку, поплотнее закутала в одеяло босые ножки.
– Я поеду с тобой, в машине ее подержу!