...Имя сей звезде Чернобыль
Шрифт:
— Ну что вы все, как сговорились! — укоряют детей взрослые. Всё еще не хотят верить в плохое… А дети, решив, что действительно неплохая игра начинается, найдена, уже и нарочно кашляют, чихают — не поймешь, где забава, веселье, где грозная беда…
И вот это тоже одно с другим не вяжется, не стыкуется. На обочинах новенькие щиты предупреждают: «Съезжать с дороги опасно!» Видимо, только что установлены. А чуть подальше от дороги трактора пашут, большое стадо коров.
Люди, жизнь, сама природа еще только готовятся уяснить, осознать, как всё переменилось в этом мире.
У
18. Аня уже в кабине грузовика. Двое парней (один за рулем, второй рядом) ее будто и не замечают. Может быть, потому что слишком замечают ее беременность и стесняются. Очень молоденькие ребята.
Съезжают к реке, на старый деревянный паром. Тут телеги, лошадиные морды, несколько коров. И люди крестьянского типа. Старуха с петухом. Плывут молча, как бывает на реке, смотрят на бегущую по бортам воду.
Аня говорит своим молоденьким попутчикам:
— А белорусский берег зеленее.
— Конечно, наш зеленее.
Старик при лошади охотно подтвердил:
— А как же, на то она Белоруссия. Только и ее мелиорация поджелтила. Думали, болото, вода беда. А теперь без воды беда еще большая. Сушь, песочек.
Вздохнул и философски закончил:
— Потому и этот Чернобыль, что человеку всего мало! Поинтересовался:
— Что, старикам везете, внученька?
Ласково засмеялся. Ане впервые за последние дни стало хорошо, и она даже улыбнулась.
— Мужева родня, они белорусы, деревня Замошье, — сообщила всё так, будто едет в обычный отпуск и Костя где-то там, дожидается ее.
— Это хорошо, дочка. Дети должны жить там, где трава. И молочко тепленькое.
19. Идет по песчаной (ноги тонут, как в муке) улице полесской деревни. Столетние дубы — как огромные, добродушные домашние животные, они на каждом огороде, почти у каждой хаты, Улица широкая, дома вразброс. Как в той же Припяти. Но там, в городе, это новая планировка, а здесь само так получилось, сложилось — из-за послевоенного безлюдия. Деревни сожгли, людей выбили или сожгли в амбарах, в церквах, и потому немногие уцелевшие, вернувшиеся из леса, из партизан или из армии, строились не улицей, а каждый где удобнее, некоторые на пепелище родной хаты. Аня сворачивает во двор с колодезным журавлем, где хороший сад, но хатенка маленькая, какую осилили после войны.
— Ой, детки, вы приехали? — среди двора старушка, тоже очень маленькая. Она кормит индеек, индюков, грозно, сердито снующих у ее ног.
— А Костик? — спросила тут же. — Не приехал?
Аня целует ее и молчит. Хотя и готовилась всю дорогу, но никак не может изобразить беззаботность, начать говорить неправду. Выдавила из себя:
— Его забрали… он уехал в Москву.
— Что? Так плохо?
— Нет, почему! Он не один, их много поехали, — ничего другого не смогла сказать.
— Ну что ты гостей держишь у порога? — голос деда. Вот он не на маленькую хатку свою похож, а на дубы, что на огородах. — Зови в хату, а потом расспрашивай.
— Я сон видела, — обреченно говорит мать.
— У нее сон заместо телевизора, — старик всё старается помочь Ане обмануть и его тоже.
— А уже и по телевизору показали, — старуха снова о том же.
— Уже показывали? — удивилась Аня.
— Ага, ваш город. Ничего, живут люди, — пояснил старик.
— Это было вчера, — тихо сказала Аня.
— И эту, как ее, станцию, на которой Костя работает, — напомнила мать Кости.
Этот разговор все трое внесли и в избу, вместе с сумками Ани.
Старушка тотчас захлопотала, как и принято, в белорусской деревне, накормить гостью. Побежала в сени, в погреб, вернулась с кувшином молока, огромной глиняной миской.
— Свеженькое.
Желтенькую сметану размешивает с творогом:
— Свеженькое всё. Не то, что у вас там. Подзадержалась там за дверью, старик наклонился к Ане,
шепотом спросил:
— Что с Костей? Скажи. Мне можно.
— Я не знаю. Правда, не знаю, папа, — и заплакала.
Но снова вбежала старушка, подозрительно оглядела обоих. Всё уговаривает:
— Ешь, детка, тебе надо за двоих.
— А может, и за троих. В моем роду и тройня бывала, — бодро сообщил дед.
— Мы с ним после войны побрались, поженились, — очень просто пояснила старушка. — Осиротила нас война. Его жонку, моего мужика забрала война. Детей у него трое сожгли и моих хлопчиков тоже. Хотя, что я, я уже тебе рассказывала. И не раз! А у нас с ним один только Костик. Как глаз во лбу.
Снова повернула разговор на то, что мучит ее. Смотрит на Аню умоляюще: просит и боится правды.
— Хотели больше деток, чтобы всех вернуть, а вот, только один. Что ж он телеграмму не отобьет? Из Москвы.
— А сколько было молодежи до войны! — вздохнул старик.
— И рыбы в озерах.
— Ну, тебе бы только рыба! — отмахивается старуха.
20. Вечерний телевизор, в избе полумрак. Старик и Аня сидят на деревянной лаве смотрят передачу, бабка стоит, чтобы лучше разглядеть.
— Довоенные детки все снятся, сколько живу. А Костик вот ни разу. А как молю Бога!
— Тише! — прерывает ее старик.
На фоне (фотография) атомной станции, но целехонькой, какой-то человек объясняет значение и перспективы атомной энергетики. Что и самая выгодная, и прогрессивная, и экологически чистая. Старуха смотрит на него, не понимая, почему он — ничего о ее Косте, а всё о «перспективах» да об энергии.
21. Спит изба, а за окнами гудят, фарами, светом хлещут по окнам машины. Свет ползет по печке, по стенам, потолку. И как на экране телевизора, начинают выступать, проявляться из ползающих теней какие-то фигуры, оживать сны. Стариков сны — из военного времени. Горящая и кричащая, вопящая к небу церковь — там люди. Людей собаками загоняют в амбар…