...ское царство
Шрифт:
Чтобы не впасть в белесость и добиться звучного, густого, насыщенного колорита, я, понятно, решил начать с самых темных мест. Смеси на основе умбры показались мне наиболее удачными, ведь черные краски с белилами дают мертвенный, слишком уж холодный оттенок, что никак бы не вязалось с мерцавшим в моем мозгу общим колористическим образом будущей картины. Взяв крупную кисть, я начал прокладку теневой части фигур мальчика и женщины. «Кто напишет тень, тот напишет все», — сказал великий. И действительно, лучше начинать с теней, ибо они сразу определят форму и как бы дадут тональный камертон. А тональное выражение формы и является основой цветового решения. Впрочем, работая над прокладкой теневых мест, я старался не упускать из виду и световые части,
А мне было необходимо, чтобы все объединил угасающий день. Нет, не вечер. Еще богато солнце. Но его лучи уже окрашивают лица моих героев в розовато-желтые цвета, а зелени дола дарят мягкость и теплоту. День еще горит, но уже сильны контрасты теплого света и холодных теней, доходящих порой до звучных изумрудных и синих. На лицах тень голубовато-холодная, рифмующаяся с небом, в нее вплетаются горячие желтооранжевые рефлексы от освещенного плеча или залитых светом лежащих по соседству валунов. Рефлексы очень резки по цвету, но светлы по тону. В этом празднике дня костер, лижущий закопченный котел, весьма бледен и слаб.
Линия горизонта высока, но обозримой полосы лазоревого неба, пронизанной золотисто-багряными бликами, довольно для создания впечатления бесстрастного простора. Золотистого простора, определяющего и общий цветовой строй картины. Пусть настроение пейзажа будет безбурным: день окончен, уже почти все свершилось, накопленные краски могут быть щедро рассыпаны по земле…
Но все ли так умиротворенно в этом золотистом пейзаже, где столь прозрачен воздух и столь мягки касания деревьев к редким палевым облакам? Вот слева на холме часть богатого дома с рухнувшей от пожара кровлей. Руины закоптил дым, но несколько крайних колонн портика не тронул пожар, — их свежая розовость напоминает о былом величии этого дома, вероятно, загородной виллы столичного сановника. И не его ли, облаченного в пурпур, волочит за собой группа людей в штанах и куртках, понуждая к тому уколами дротиков. Здесь же, на золото-зеленой траве уже распласталось несколько фигур. Кто они, за отдаленностью разобрать трудно. Крестьянские неказистые постройки охристого тона, сбегающие к сиреневой воде, также там и здесь зачернены пожаром. Роскошный день безветрен, и темные дымки поднимается в яркое небо почти отвесно. На деревенских улочках кое-где видны какие-то фигуры, все больше конные, но их почти невозможно рассмотреть.
Мне кажется, я все-таки очень точно взял цветом свет на голове женщины, озаренной послеполуденным солнцем. Теперь мне потребовалось совсем немного оранжевого кадмия, чтобы наметить горячий рефлекс в синеватой глубине ее глазных впадин. Кто же она, немолодая и с точки зрения человека, расслабленного наслаждениями, вовсе некрасивая женщина? Свет активно вырисовывает левую часть ее лица (дневное светило несколько часов назад миновало зенит), скользит по уходящим формам головы, оставляя правую часть лба и скулы в легкой синеватой тени. Темное, почти черное одеяние и теплый зеленоватый цвет фона делают портрет особенно выразительным. Забранные в косы волосы откинуты, но глазничные впадины погружены в полутон, — и трудно угадать выражение ее глаз. Всего вероятнее, это верная подруга нелегкой и требовательной жизни одного из рядовых воителей, если угодно, одного из тех, в варварской одежде, что всего в трехстах метрах гонят сейчас изнеженного сибарита на неминучую расправу. В ее прочном мире, исполненном каждодневных трудов и забот, владычествует гегемония рассудка, и потому ее чувственное женское начало уложено в жесткие рамки функций, обслуживающих волю коллективного разума. Здесь, на краю наскоро сооруженного бивуака, женщина занята приготовлением нехитрого обеда не только для своего героя (слишком велик казан на огромном железном треножнике), но и для многочисленных соратников его.
Почти с благоговением, я положил еще
И все же первый, наиболее значимый план картины занимал потешный мальчуган, несомненно, один из многочисленных чад, мною уже боготворимой женщины в бурой поскони. Он сидит на земле, скрестив ноги, и полусухие приморские травы трогают его грязно-рыжие широкие штаны из плохо выделанной кожи. Оголенный торс восьмилетнего мальца кажется не по возрасту крепок, но простор ярко-синих пытливых глаз в полной мере выявляет его лета.
Еще охры его волосам, глядящимся в данном окружении почти золотыми. Для щедрого румянца я взял английскую красную, но тут же по написанному, по сырой краске, положил еще и немного краплака. А для того, чтобы эффектнее произвести лепку формы, для световых частей смеси из красок я составлял густые и клал их более пастозно, как бы передавая рельеф и объем. Меня не отвлекала некоторая мозаичность живописной поверхности. Я планировал впоследствии воспользоваться приемом лессировки, нанести на просохшее полотно свежие полупрозрачные красочные слои для того, чтобы обобщить резко проработанные детали и сгладить неточно взятые световые отношения. Но сейчас мне было не до красот отделки.
В руках мальчишки крупные фрагменты изящной амфоры. Ни форма ее, ни роспись на ней, как и неопределенность архитектурного стиля погибшей виллы, не дадут точного представления о времени и месте событий, но очевидно, что это начало исторического прошлого, память о котором человеку удалось сохранить. Причем, для одних персонажей картины это конец времен, для представителей молодой цивилизации — начало спуска с вершины их священных многовековых традиций, разрушение замка первородного миросозерцания и законности.
И что же такое осколки драгоценной амфоры в руках варвара? Разбитый символ высокой культуры? Или ординарный предмет вульгарной роскоши, оплаченный кровью и потом миллионов презренных рабов? Явно не озадачиваясь подобными проблемами сосредоточенный малыш пытается починить сломавшуюся пеструю игрушку, принесенную, не иначе, в качестве случайного трофея грубым, вовсе неотесанным отцом. И как удивительна тяга человека к реанимации казалось бы уже навсегда почивших ошибок предшественников! Мальцу, безусловно, не собрать эту глупую безделку, слишком вычурную для исполнения утилитарных задач, но не одно поколение его сродственников (неужели своей волей!) положат усилия для того, чтобы возвратить ее жизни. И вновь, как это водится от веку, она отплатит за внимание к себе гостинцем «троянского коня».
Еще дважды в ближайшие дни я возвращался к этой работе. Таким образом полотно было закончено всего в три сеанса. Порыв вдохновения с такой силой охватил меня, что все это время я, казалось, и ног-то под собой не чувствовал. И потому мало удивительного было в том, что когда я услышал от коллег из отдела новостей о безвременной кончине досточтимого мэра города Анатолия Ивановича Стрижикурки, какую-то секунду я не мог связать полученную информацию со своими сведениями по данному вопросу. Вечером того же дня мне позвонил Вятичев.
— Ты новости по ящику смотришь? — спросил он.
— Смотрю иногда. Но о резонансном, как говорят, инциденте мне поторопились рассказать на работе.
— Мэр скончался от инфаркта миокарда, — почти с восхищением произнес Святослав. — Оказывается.
— Я слышал. «Его чуткое сердце не выдержало бешеного ритма, в котором ему приходилось биться…»
— Слушай, приходи. Ты чем сегодня занят?
— Ой, сегодня занят! — воскликнул я в ответ, тут же позабыв о всяких стрижикурках, мыслью уносясь к своему заповедному золотистому средиземноморскому пейзажу. — Но в ближайшие дни непременно зайду. Идет?