02-Всадники ниоткуда (Сборник)
Шрифт:
Смешок неподалёку. Дичь!
Голос из глубины зала(упрямо). Прошу извинить меня за возможную неточность формулировок, но специалисты поймут.
Подымается профессор Жанвье в чёрной шёлковой шапочке. Это старейший профессор знаменитой французской политехнической школы. Он не разлучается со слуховым аппаратом и говорит в микрофон.
Жанвье. Уважаемые дамы и господа. Я бы отложил сообщение доктора Шнеллингера до того времени, пока не будут заслушаны гипотезы о том, с кем же мы имеем дело: с живыми ли существами или высокоорганизованными биокибернетическими системами. В первом случае возможна и непосредственная телепатическая связь.
У меня её нет, но есть опасения, что у всех этих гипотез один неистощимый источник, — заключал выдержку парижский обозреватель. — Источник этот есть и у вас, мои дорогие читатели. Вы суете его в рот, чтобы перевернуть эту газетную страницу и прочесть на обороте, что число гипотез, заслушанных на заседаниях комиссии, уже перевалило за сотню».
Я взял ещё вырезку: цитата из другой стенограммы, но подобранная с тем же ироническим умыслом и прокомментированная в том же духе. В третьей автор вспоминал Гулливера и снисходительно сожалел о людях, которые не сумели уподобиться лилипутам, не измышлявшим гипотез. Но после выступления Зернова от этой иронической снисходительности не осталось и следа. Когда я развернул принесённые Ириной вечерние выпуски парижских газет, солидарность их на этот раз была совсем иной.
«Загадка решена!», «Русские проникли в тайну розовых „облаков“», «Анохин и Зернов устанавливают контакт с пришельцами», «Советы опять удивили мир!». Под этими заголовками бойко рассказывалось о превращении современного Парижа в провинциальный Сен-Дизье времён нацистской оккупации, о чудесной материализации кинозамыслов знаменитого режиссёра и о моём поединке с первой шпагой Франции. Последнее особенно восхищало парижан. Обыкновенный киношник, никогда не появлявшийся на фехтовальных дорожках мира, скрестил шпаги с самим Монжюссо. И при этом остался жив. Монжюссо в этот же вечер дал несколько интервью и вдвое повысил гонорар за участие в фильме. Репортёры, выжав все из Монжюссо и Каррези, бросились и на штурм клиники Пелетье, и только её суровый монастырский устав избавил меня ещё от одной пресс-конференции. А Зернову попросту повезло. Воспользовавшись ритуалом, сопровождавшим открытие и закрытие заседаний конгресса, он незаметно скрылся и на первом же встречном такси удрал за город к знакомому коммунисту-мэру.
В его докладе, подробно пересказанном и прокомментированном, я не нашёл для себя ничего нового: все это родилось и сформулировалось в наших спорах о пережитом. Но отклики даже самой консервативной печати не могли не польстить гордости советского человека.
«Нечто поистине сказочное пережили двое русских и американец за одну ночь в парижском отеле, воскресившую кошмары готического романа, — прочёл я на первой странице „Пари жур“, рядом с фотографиями — моей, Зернова и Мартина. — Далеко не каждый, мгновенно перенесённый из привычного настоящего в мир материализованных снов и видений, извлечённых из глубин чужой памяти, поведёт себя с таким бесстрашием, пониманием обстановки и разумной последовательностью действий. Так можно сказать обо всех трех участниках этой фантастической Одиссеи. Но Зернова следует выделить. Он сделал больше. Борис Зернов первый из учёных нашего мира дал единственно возможный ответ на вопрос, волнующий сейчас миллиарды людей на Земле: почему пришельцы, игнорируя наши попытки контакта, сами не ищут общения с нами? Зернов отвечает: между их и нашей физической и психической жизнью разница гораздо большая, возможно неизмеримо большая, чем, скажем, между организацией, биологической организацией и психикой человека и пчелы. Что получилось бы, если бы они стали искать контакта друг с другом — пчела своими пчелиными средствами, человек — человеческими? Так возможен ли вообще контакт между двумя ещё более различными формами жизни? Мы не нашли его, они нашли. Они могли не показать нам моделей нашего мира, они показали. Зачем? Чтобы изучить наши физические и психические реакции, характер и глубину нашего мышления, его способность постичь и оценить их действия. Они выбрали достойных аргонавтов, но только Зернов оказался Одиссеем: понял и перехитрил богов».
Я читал эту статью с таким счастливым лицом, что Ирина не выдержала и сказала:
— Хотела было наказать тебя за то, что скрытничаешь. Да ладно, покажу.
И показала мне распечатанную телеграмму из Уманака в Гренландии.
«Париж. Конгресс. Зернову. Слушал доклад по радио. Потрясён. Может быть, именно здесь, в Гренландии, вы сделаете новое открытие. Жду вас с Анохиным очередным авиарейсом. Томпсон».
Это был мой самый счастливый день в Париже.
27. ВООБРАЖЕНИЕ ИЛИ ПРЕДВИДЕНИЕ
Пожалуй, не только мой. Особенно когда я ей сказал.
Сначала она не поверила. Ухмыльнулась, как девчонка на вечеринке:
— Разыгрываешь?
Я промолчал. Потом спросил:
— У тебя мать была в Сопротивлении. Где?
— МИД запрашивал французских товарищей. Они точно не знают. Вся её группа погибла. Как и где — неизвестно.
— В Сен-Дизье, — сказал я. — Не так далеко от Парижа. Она была переводчицей в офицерском казино. Там её и взяли.
— Откуда ты знаешь?
— Она сама рассказала.
— Кому?
— Мне.
Ирина медленно сняла очки и сложила дужки.
— Этим не шутят.
— Я и не шучу. Мы с Мартином видели её в ту ночь в Сен-Дизье. Нас приняли за английских лётчиков: их самолёт в ту ночь был сбит на окраине города.
Губы у Ирины дрожали. Она так и не могла задать своего вопроса.
Тогда я рассказал ей все по порядку — об Этьене и Ланге, об автоматной очереди Мартина на лестнице в казино, о взрыве, который мы услышали уже в затемнённом городе.
Она молчала. Я злился, сознавая всю беспомощность слов, бессильных воспроизвести даже не жизнь, а модель жизни.
— Какая она? — вдруг спросила Ирина.
— Кто?
— Ты знаешь.
— Она всё время чуть-чуть менялась в зависимости от того, кто вспоминал о ней — Этьен или Ланге. Молодая. Твоих лет. Они оба восхищались ею, хотя один предал, а другой убил.
Она проговорила чуть слышно:
— Теперь я понимаю Мартина.
— Слишком мало для возмездия.
— Я понимаю. — Она задумалась, потом спросила: — Я очень похожа на неё?
— Копия. Вспомни удивление Этьена в отеле. Пристальное внимание Ланге. Спроси у Зернова, наконец.
— А что было потом?
— Потом я шагнул на лестницу в отеле «Омон».
— И всё исчезло?
— Для меня — да.
— А для неё?
Я беспомощно развёл руками: попробуй ответь!
— Не могу понять, — сказала она. — Есть настоящее, есть прошлое. Есть жизнь. А это что?
— Модель.
— Живая?
— Не знаю. Может быть, записанная каким-то способом. На их плёнку. — Я засмеялся.
— Не смейся. Это страшно. Живая жизнь. Где? В каком пространстве? В каком времени? И они увозят её с собой? Зачем?
— Ну знаешь, — сказал я, — у меня просто не хватает воображения.
Но был человек, у которого хватило воображения. И мы встретились с ним на другой же день.
С утра я выписался из клиники, по-мужски сдержанно простился с суховатым, как всегда, Пелетье («Вы спасли мне жизнь, профессор. Я ваш должник»), обнял на прощание старшую сестру — моего белого ангела с дьявольским шприцем («Грустно прощаться с вами, мадемуазель»), услышал в ответ не монашеское, а мопассановское («Каналья, ах каналья!») и вышел к Вольтеровской набережной, где мне назначила свидание Ирина. Она тут же сообщила мне, что Толька Дьячук и Вано прямо из Копенгагена уже вылетели в Гренландию, а наши с Зерновым визы ещё оформлялись в датском посольстве. Я мог ещё побывать на пленарном заседании конгресса.