100 великих оригиналов и чудаков
Шрифт:
А. В. Луначарский писал: «Остриём своей парадоксальности, смазанным скользкой клоунадой. Шоу всё-таки пробил бегемотову кожу Лондона и заставил говорить повсюду не только о себе, но и о своих идеях».
В отличие от Уайльда, нередко игравшего словами и понятиями, Шоу в своих высказываниях этого избегал: «Вколачивать в человека нежелательную ему премудрость так же вредно, как кормить его опилками». «Жизнь не научит, если нет желания поумнеть». «Я умею сделать правдоподобной самую фантастическую выдумку, но стоит сказать правду — не верят». «Самый преступный аборт делает тот, кто пытается втиснуть детский характер
Женщины как вожделенная цель не заняли в его жизни важного места, зато в искусстве он отдал им первые роли. С мальчишеских лет Шоу мечтал о прекрасной любви, но половой акт представлялся ему занятием низким: как могут уважающие себя мужчина и женщина лицезреть друг друга, проведя ночь вместе. На своём опыте он решил, что придуманная любовь и есть настоящая, ибо воображение превосходит реальность. «Лишь почта может обеспечить идеальное любовное приключение» — признавался он Пирсону. И таких его любовных побед было множество.
На 42-м году жизни он женился: «Вступая в брак, я не гнался заиметь постоянную любовницу — я был достаточно искушён, чтобы не сделать этой ужасной ошибки. Убереглась от того же заблуждения и моя жена. Наши половые проблемы мы вполне могли решить и не столь дорогой ценой… Бывают разные браки. Не смешивайте в одно молодожёнов, которые скоро станут родителями, и бездетный союз людей пожилых, для которых поздно и опасно заводить детей».
В 1931 году он посетил СССР и встречался с Крупской и Сталиным. Своё заключительное выступление начал так:
— Товарищи, вот уже десять лет подряд я говорю англичанам всю правду о России… Смысл моей поездки в Советскую Россию не в том, чтобы сказать им что-нибудь такое, чего я раньше не знал, а в том, чтобы иметь возможность ответить им в тех случаях, когда они говорят мне: «А вы считаете Россию замечательной страной, но ведь вы там не были, вы не видели всех ужасов». Теперь, когда я вернусь, я смогу сказать: да, я увидел все «ужасы», и они мне ужасно понравились.
СССР ему понравился. «Он с радостью отмечал, — писал Пирсон, — что лица прохожих в России не омрачены вечной заботой о деньгах… а таково, по Шоу, клеймо капиталистической цивилизации».
После беседы в Кремле Шоу вспоминал: «Сталин не похож на диктаторов своим неудержимым чувством юмора… Он странным образом похож и на папу римского, и на фельдмаршала… Его манеры я счёл бы безукоризненными, если бы он хотя бы немножко постарался скрыть от нас, как мы его забавляем. Вначале он дал нам выговориться. Потом спросил, нельзя ли и ему ввернуть словечко».
Своё остроумие проявил Шоу и по такому неподобающему повода, как составление завещания, когда он был (перед женитьбой) тяжело болен: «У меня оговорено, чтобы за гробом тянулись не похоронные дроги, а стада быков, овец, свиней, толпы домашней птицы и передвижной бассейн с живой рыбой, и чтобы всем тварям были подвязаны белые банты в память о человеке, который даже при смерти отказывался есть своих собратьев. Это будет самое великолепное зрелище на свете после процессии, вошедшей в Ноев ковчег».
Гилберт Кийт Честертон
Третий знаменитый парадоксалист того времени — Гилберт Кийт Честертон (1874–1936). Он был и похож, и не похож на первых двух; многому у них научился, но шёл своим путём. Он был высок, упитан, любил по-простому закусить
Одну маленькую девочку, которая встречалась на празднике с Честертоном, дома спросили, поняла ли она, что говорила с очень умным человеком. «Не знаю, какой он умный, — ответила девочка, — но видели бы вы, как он умеет ловить ртом булочки!»
Когда зашёл спор, что хорошо, а что плохо в политике, Честертон углубился в семантику: «У слова „хороший“ много значений. К примеру, если кто застрелит бабушку с расстояния в пятьсот ярдов, я назову его хорошим стрелком, но нехорошим человеком». (Как тут не вспомнить одного антисоветского диссидента, который в конце жизни осознал: целили в коммунистов, а попали в Россию; увы, множество подобных «хороших стрелков», но плохих патриотов так и не желают понять столь простую истину.)
Может показаться, что Честертон из желания оригинальничать назвал своё эссе — «Оптимизм Байрона». Но разве не убедительно это обосновано:
«Если человек гуляет один на берегу бушующего моря, если он любит горы, ветер и печаль диких мест, мы можем с уверенностью сказать, что он очень молод и очень счастлив…
Новые пессимисты ничуть на них не похожи. Их влекут не древние простые стихии, а сложные прихоти современной моды. Байронисты стремились в пустыню, наши пессимисты — в ресторан. Байронизм восставал против искусственности, новый пессимизм восстаёт во имя её».
Как писал один его биограф, в зрелые годы Честертон перерос мужчину и снова стал мальчиком, а позже перерос мальчишку и стал младенцем, перейдя в лоно католической церкви. Пожалуй, не совсем так. Честертон всегда оставался, взрослея, мальчишкой, а в чём-то младенцем; умел видеть мир глазами ребёнка.
У него религиозное чувство тоже было «от мира сего», вне бесплотных идеалов и мистических откровений. «Когда Христос основал свою великую Церковь, Он положил в её основание не боговидца Иоанна, не гениального Павла, но простака, ловчилу, труса — словом, человека. На этом камне Он и построил церковь, и врата ада не одолеют её». Честертон выделяет апостола Петра с его слабостями, такими «общечеловеческими» и утверждает парадоксальную мысль: империи погибали, потому что полагались на силу; «Церковь Христова полагалась на слабого, и потому — несокрушима».
Парадокс! А суть его проста: порой позволяет выстоять не твёрдость, а гибкость или даже мягкость. Честертон не одобрял яростную борьбу Бернарда Шоу за социальную справедливость: «Этот писатель не может стать поистине великим только потому, что ему трудно угодить. В нём нет смирения — самого мятежного из наших свойств». Надо быть снисходительней к слабостям людей…
Вот только не станет ли приспособление к слабостям и оправдание их воспитывать именно жалких приспособленцев?
Есть у Честертона цикл рассказов «Парадоксы мистера Понда». В одном из них автор, упомянув о парадоксах Бернарда Шоу и Оскара Уайльда, заявил с иронией: «Именно в таких делах погрязают писатели; и когда критики объясняют им, что всё это — болтовня, рассчитанная на эффект, а писатели отвечают: „На какого же ещё дьявола болтать? Чтоб не было эффекта?“ В общем, всё это довольно нелепо».