100 великих узников
Шрифт:
Юношей Сервантес стремился к военной карьере. Брат его Родриго уже находился с войсками во Фландрии, и младшему брату, естественно, следовало бы оставаться в семье, но Сервантес и слышать не хотел ни о какой гражданской деятельности. Военные доблести представлялись ему выше всех других добродетелей, так как первое правило испанского рыцаря — уметь воевать. Звание солдата Сервантес ставил выше всех других, но только солдата-рыцаря. Он даже готов был жалеть, что появился порох, ведь после его изобретения личное мужество утратило свое былое значение, так как даже самый доблестный рыцарь может быть сражен шальной пулей.
Сервантес был исполнен отваги и силы и мечтал в бою завоевать новые лавры своему древнему роду. Он будто рожден, чтобы быть героем войны — таковы у него и повадки, и внешность: мужественное смуглое лицо, высокий лоб, орлиный нос, брови дугой, резко очерченный рот, черные волосы зачесаны назад… Для такого красавца-рыцаря дерзким вызовом судьбе должны стать личные мужество и храбрость. Нужно только поле битвы, и оно нашлось…
На Средиземном море тогда шла неутомимая борьба с турками. Турция была могущественной державой, ее султан грозил всему христианскому миру, и жители средиземноморских городов дня не могли прожить спокойно. Борьба была беспощадная, отчаянная и вместе с тем героическая. Обе стороны — христиане и мусульмане — совершали чудеса храбрости; это был грозный поединок лицом к лицу, и не было юноши, который бы не мечтал о славе именно в этих сражениях.
Битва при Лепанто длилась все утро 15 сентября 1571 года. Каждое судно превратилось в арену отчаянной схватки. Сервантес, попавший в самое горячее место сражения, получил четыре раны, пуля раздробила ему левую руку. Турки в этом сражении потерпели поражение, и 15 000 невольников-христиан были освобождены с турецких кораблей.
Но 26 сентября корабль „Эль Соль“ („Солнце“), на котором Сервантес с братом возвращались домой, был окружен алжирскими пиратами. Испанцы несколько часов яростно сопротивлялись, и многие из них погибли, а оставшихся в живых пираты связали и отвели на свои галеры. Так начался алжирский плен Сервантеса и его брата Родриго.
Прибыв в порт Алжир, корсары начали делить добычу. Пленников разделили на две группы: одних сохраняли для выкупа, другие предназначались для работы. Ожидающие выкупа не работали, однако порой их держали строже остальных. Сервантес достался свирепому албанцу, носившему арабское имя Дали-Мами, но большинству он был известен под кличкой „Хромой“. На его корабле были гребцы-рабы, которые не имели цены и потому были обречены сидеть здесь до самой смерти. Некоторые из них были без ушей, другие без глаза — следы минутного раздражения Дали-Мами. Рассказывали, что однажды он приказал отрубить одному из нерасторопных гребцов руку и этой рукой избить всю команду…
При Сервантесе были хвалебные письма от своих начальников, в том числе и от принца Хуана, в которых говорилось о храбрости и мужестве изувеченного рыцаря и призывалась на него особая милость короля. Пираты тотчас вообразили, что им попался очень важный пленник, за которого можно получить большой выкуп. А значит, его следует держать покрепче и построже.
Сойдя на африканский берег, Сервантес увидел совершенно новую для себя картину. В Алжире, который был гнездом пиратов и корсаров, в то время царило настоящее вавилонское столпотворение. Здесь можно было встретить представителей всех европейских и азиатских народов, и все они говорили на удивительном наречии, составленном из смеси разных языков. Это пестрое смешение рас и национальностей поразило и оглушило Сервантеса. В невообразимой сутолоке толпились арабы, греки, турки, евреи; среди иноверцев суетились христиане-рабы, служившие садовниками, ремесленниками, гребцами… Привезенные с разных концов света товары или тут же продавались, или обменивались на местные. Между купцами сновали покупатели, на пристани в невообразимом шуме и хаосе толпились алькады, свирепые военачальники и янычары. У самого моря строились, оснащались и снаряжались галиоты — и все это делалось руками рабов-христиан.
Легко и весело жилось в разбойничьем городе Алжире, где всегда можно было увидеть массу интересного: шествие дея и его телохранителей, парад янычар под рев труб и дудок, ежедневные бичевания перед замком, едва над Большой мечетью взовьется белый флаг, возвещающий полдень. Для жителей Алжира праздником было и прибытие кораблей с добычей. Никогда не пустовал Бадистан — рынок рабов, находившийся у самого моря возле Большой мечети. Это была красивая площадка, огороженная кольями и уставленная столиками для расчетов. Здесь пленников раздевали, и вся толпа принимала участие в оценке их физических качеств. Вместо собственной одежды пленникам выдавали грубую рубаху, штаны, подобие короткого кафтана, туфли и красную шапку, в придачу бросали небольшое шерстяное одеяло. Потом начиналась торговля. Турки, иудеи и мавры осматривали „живой товар“, ощупывали плечи, ноги, руки… Так жил жестокий и сумасбродный город, в который был занесен испанский идальго Мигель Сервантес де Сааведра — верующий человек, полный отваги, фантазии и сострадания. Тяжелые мысли овладели Сервантесом, когда он оглядел этот берег, где еще не так давно — в царствование короля Фердинанда Католического — развевалось кастильское знамя. Ему вспомнилась экспедиция короля Карла V, который мечтал основать на африканском берегу свой военный пост.
Сервантес был непродажным, поэтому его отвели в сторону, а потом вместе с тремя другими пленниками — в тюрьму. Он вступил в большое сводчатое и полутемное помещение, в котором пахло сыростью и гнилью. Так как за него надеялись получить большой выкуп, его содержали строго-в цепях и с большим кольцом на шее, чтобы усилить в нем стремление к свободе и сделать его более сговорчивым при обсуждении размера выкупа. Повествуя о жестокости Гасан-паши, турецкого наместника в Алжире, Сервантес вспоминал в „Дон Кихоте“:
Каждый день он кого-нибудь вешал, других сажал на кол, третьим отрезал уши, и все по самому ничтожному поводу, а то и вовсе без повода… Единственно, с кем он хорошо обходился, это с одним испанским солдатом, неким Сааведра, — тот проделывал такие вещи, что турки долго его не забудут, и все для того, чтобы вырваться на свободу… Однако ж хозяин мой ни разу сам его не ударил, не приказал избивать его и не сказал ему худого слова, а между тем мы боялись, что нашего товарища за самую невинную проделку посадят на кол.
Сервантесу даже разрешили развлекаться в Алжире, и он мог целыми днями бродить по городу, позванивая цепью на ноге и разглядывая окружающее. Через неделю он уже освоился со всеми закоулками города, а потом нашелся для него и заработок. Стольким невольникам нужно было отправить на родину письма с просьбой о выкупе, а писать умели немногие. Существовали, правда, специальные писцы, но они плохо владели даром слова, письма у них получались холодные и сухие, к тому же за свои услуги они брали дорого. Сервантес же требовал от просителей, чтобы они рассказали ему о тех родственниках и далеких друзьях, кому отправлялись письма. Его обступали судьбы многих людей, и потому под быстрым пером каждое их слово, каждая жалоба оживали. Он писал к андалузским крестьянам, рыбакам с Майорки, итальянским горожанам, богатым покровителям в канцелярии и монастыри…
Сервантес был суров к себе, но мучительно чувствовал чужие страдания. А кругом творились ужасные вещи, людей ежедневно сжигали на кострах, колесовали, вешали, четвертовали, раздирали на части, привязывая к лошадям. За несколько украденных грошей голодным и нищим людям отрубали руку. Казни, увечья, пытки были для алжирского дея повседневной забавой, вопли замученных — привычными звуками вроде ослиных криков или позвякивания колокольчиков водоносов. Стоило лишь пройти в полдень мимо Дженины, где обитал турецкий наместник, и можно было увидеть нагих, распростертых „преступников“. Двое стражников держали наказываемого за ноги и за шею, двое других размеренно били его тяжелыми палками, выкрикивая число ударов… Сам Сервантес ничего не делал для своего выкупа, да и кто бы мог его выкупить? Брат Родриго, попавший в дом к врачу-еврею, с каждым отплывавшим за море кораблем отправлял письма о несчастьях Мигеля. Родители и сестры Сервантеса продали все, что только можно было продать, и старательно копили деньги. Одна из сестер, монахиня, не щадя сил, обслуживала настоятельницу монастыря; другая отказалась от покупки новых платьев и украшений и старательно копила реалы, которые ей дарили кавалеры. Родственники Сервантеса подавали петиции, целыми днями просиживали в королевской канцелярии; они питались практически только луком и хлебом, но суммы, набиравшиеся с таким трудом, были очень ничтожными, а требовалось 2000 дукатов.