100 знаменитых евреев
Шрифт:
Как известно, условия жизни в сталинские годы были таковы, что любое самовыражение творческой личности могло быть расценено как государственное преступление. Казарменному социализму нужны были добросовестные исполнительные ремесленники, а не талантливые независимые мастера. Незаурядная личность уничтожалась если не лагерями, то самой этой же личностью – путем униженного самобичевания. Был период, когда Шостаковича, Хачатуряна, Прокофьева, Мясковского и других композиторов заставляли «каяться», отречься от «формализма». Дунаевского родная Коммунистическая партия призывала отказаться от любимого джаза. Он написал статью для «Вечерней Москвы», где посыпал свою голову пеплом: дескать, виноват, слишком уж увлекся джазом, сочиняя музыку для кинофильма «Моя любовь».
Этого власть имущим показалось недостаточно, и в Горьковской консерватории, спустя почти два месяца после речи композитора перед студентами, 23 февраля 1951
В продолжение травли 6 марта 1951 года, в газете «Советское искусство» появился грозный фельетон «Печальный акт» некоего И. Верховцева с целью скомпрометировать композитора, посеяв семена недоверия в сердцах его многомиллионных поклонников. И вывод: Дунаевский неисправим, надо перекрыть ему все пути – никаких встреч, никаких выступлений в СССР, не говоря уже о зарубежных! К концу жизни Дунаевскому невыразимо тяжело было сознавать, что он долгие годы находился в положении художника, которого никуда не выпускали. После появления в печати фельетона у композитора случился сердечный приступ. Оправившись, он не находил себе места, обычная незлобивость композитора вдруг обернулась жаждой мщения. Его старшая сестра Зинаида Осиповна рассказывала, что были моменты, когда он порывался куда-то поехать, перебрать всю «камарилью» по одному человеку, которые, по его мнению, организовали эту «горячую кампанию». Возбуждение сменялось депрессией. Композитор долго не мог справиться с чувством глубокого унижения. Романтик, он страдал еще и от несоответствия идеала и действительности. 2 сентября 1950 года в одном из своих писем Дунаевский писал: «Нам все время тычут в пример Толстого и Чехова, Чайковского и Глинку… Но забывают, что нам не дают писать так, как писали они…»
3 апреля 1951 года газета «Советское искусство» предоставила слово композитору Тихону Хренникову, ознакомившему широкого читателя с «историческим» решением секретариата: «Секретариат Союза советских композиторов СССР указал И. О. Дунаевскому, что его выступление на встрече со слушателями Горьковской консерватории порочно и недостойно советского композитора. Секретариат принял к сведению заявление И. О. Дунаевского о признании допущенных им ошибок и о том, что он исправит эти ошибки в своей дальнейшей творческой и общественной деятельности». Хренников действительно сделал все возможное, чтобы замять «дело». Сестра композитора, Зинаида Осиповна, вспоминала: «В период этой кутерьмы я позвонила Исааку из Полтавы и спросила его о самочувствии. “Зиночка, – ответил он мне, – я отвык молиться. Если ты не потеряла этой способности, то помолись нашему еврейскому Богу за русского Тихона – я ему обязан честью и жизнью”».
Но Исаак Осипович не знал, что кто-то все никак не может угомониться и хочет сделать лидером советской песни русского по крови Соловьева-Седого. Предпринимались отчаянные попытки дискредитировать наиболее талантливые произведения Исаака Осиповича. (Это продолжалось по инерции даже после смерти Сталина 5 мая 1951 года.) «Советское искусство» объявило, что Дунаевскому не место в советском обществе. Удар композитору был нанесен руками начинающей журналистки Валентины Жегис. «Советские люди, – писала она, – простят художнику ошибку, но они не терпят халтурного отношения к порученному делу. Они привыкли к тому, что каждый человек относится к своему труду как к творчеству. Как заботливые и требовательные хозяева, они стремятся изгнать из своего богатого, прекрасного дома все, что мешает им жить по-новому».
Для Дунаевского опять наступили черные дни. От него давно отвернулись бывшие соратники – Григорий Александров и Любовь Орлова. Знаменитый композитор спасал себя тем, что постоянно играл на рояле Бетховена, Рахманинова, Скрябина. Кроме того, в лице актера Ивана Александровича Пырьева он обрел нового друга, который всячески
В конце июля 1951 года Дунаевский должен был вылететь в Берлин на Всемирный фестиваль молодежи и студентов для съемки документального фильма. Но вот уже наступил август, а его, единственного из съемочной группы, по-прежнему не выпускали. «Все это время я находился в пекле подготовки к фестивалю, – писал он Р. П. Рыськиной. – Моя песня о мире (“Песня молодых”) премирована третьей премией… Надо считать это удачей, так как к песне я стал подходить с некоторым творческим равнодушием и не очень горел огнем вдохновения. Кроме того, для моего происхождения и этот результат достаточен. Видимо, это же обстоятельство играет немалую роль в том, что я до сих пор сижу, что называется, на чемоданах в ожидании полета. Сегодня уже третье число, а я тут как тут. Не буду удивлен, если будет сочтено, что мне можно не ехать и что фестиваль молодежи ничего от этого не потеряет».
5 сентября в прессе появилась фотография Дунаевского в числе участников фильма «Кубанские казаки», удостоенных Сталинской премии. Исаак Осипович получил два месяца спокойной жизни, в течение которых он, не побывав в Берлине, спокойно занимался музыкальным оформлением «берлинского» фильма Пырьева «Мы за мир» («Юность мира»). Среди прочих инструментальных и хоровых номеров он сочинил для картины замечательную лирическую песню «Летите, голуби». Вскоре после этого взлета Исаака Осиповича поджидал удар. В письме от 2 января 1952 года он написал: «К сожалению, мерное и мирное течение моей жизни было нарушено 7 ноября 1951 года нелепым несчастьем, случившимся в компании моего сына. Сам-то он не был виноват, но его исключили из Института кинематографии по обвинению в организации попойки, закончившейся автомобильной катастрофой, в результате которой погибла студентка 3-го курса ВГИКа Зина Халеева. Машина была моего сына, вечеринка происходила в праздник на нашей даче во Внуково. Сын попал в эту историю как искупительная жертва общественного возбуждения в институте. И хоть все это нелепо и несправедливо, но до сих пор мне не удалось его восстановить. Это ужасно портит жизнь и настроение. Надеюсь все-таки, что удастся восстановить. Очень жалко парня, который уже около двух месяцев слоняется подавленный и растерянный происшедшим».
Восстановить сына во ВГИК Исааку Осиповичу не удалось. Даже несмотря на то, что судом он был признан абсолютно невиновным. (Компания молодых людей без ведома Евгения воспользовалась его машиной, а за руль села подвыпившая девушка, не умевшая водить. В результате произошло непоправимое.) Мало того, суд вынес решение о возмещении ему материального ущерба за разбитую машину.
На этом несчастья Дунаевского не закончились. В 1952 году по делу «врачей-вредителей» был арестован его двоюродный брат – профессор-уролог Л. Дунаевский, а сам композитор едва не стал одной из многочисленных жертв «борьбы с космополитами». Его пытались заставить подписать так называемое «коллективное письмо» советских евреев, якобы возмущенных действиями своих соплеменников, но композитор с возмущением отказался.
Между тем «Музгиз» не печатал партитур замечательной музыки Дунаевского к кинофильмам: музыканты учили мелодию и слова на слух. Композитор писал в издательство в мае 1953 года: «Почему мои симфонические произведения, благодаря отсутствию изданий, отдаются на растерзание слухачам, которые сами оркеструют, делают всякие фантазии и попурри иногда ужасающего качества? Имеется несколько так называемых оркестротек, то есть универсальных партитур для оркестров кинотеатров и ресторанов. Но по этим изданиям ни один дирижер симфонического оркестра, конечно, дирижировать не будет. И я опять-таки не пойму, почему мои симфонические вещи предстают перед потребителями не в подлинном авторском виде, а в виде искалеченных комбинаций на любой состав, комбинаций, делаемых к тому же зачастую ремесленнически и халтурно? Почему, например, партитура увертюры «Дети капитана Гранта» издана для духового оркестра, а не издана в первую очередь для симфонического оркестра, для которого и делал ее композитор?»