1000 ночных вылетов
Шрифт:
Значит, кто-то должен рискнуть. Без этого не определить, где свои, а где враги. Кто же на это решится? Кто?
Говорят, в минуту смертельной опасности человек вспоминает весь свой жизненный путь и готовится к смерти. Не знаю. Не берусь судить о правильности такого суждения. Мне кажется, что даже перед смертью в голову могут прийти самые обыденные и самые нелепые мысли. О чем угодно. Только не о смерти! Человек рожден для жизни, и он хочет жить. Разве думал о смерти Александр Матросов, закрывая грудью вражеский пулемет? Или искал смерти капитан Гастелло, направляя подбитый самолет на врагов? Нет, они хотели жить!
И не о смерти думал парторг эскадрильи, командир звена
К светящимся в темноте огням самолета Фёклина стали подтягиваться остальные. И ближе всех оказался Маслов. Федор не знает, кто там впереди так решительно идет на посадку, но он уже не может отступить и тоже обозначает себя огнями АНО.
А Фёклин включает посадочную фару, и свет ее скользит по ровной поверхности снега. Вот Фёклин садится, разворачивается и рулит к кострам.
— Свои, свои! — сам того не замечая, кричит Маслов. Наблюдать за самолетом Фёклина уже нет возможности: приближается земля, надо выровнять и посадить свой самолет.
Удар по сиденью чуть не выбрасывает Федора из кабины. Перед глазами проносятся желтые светлячки трассирующих пуль. Федор резко дает газ, мотор ревет на взлетной мощности, и самолет, едва зацепив лыжами снег, вновь взмывает в воздух. А на земле, рядом с темной стеной леса, трассирующие пули прошивают горящий самолет Фёклина…
Огненный факел горящего самолета навсегда сохранится в памяти Маслова и со временем сольется в единое с образом Фёклина, скромного, незаметного товарища, который отдал свою жизнь для спасения жизней других. Пламя — не памятник. Память о погибших друзьях хранит сердце. И воспоминания о них жгут его неутоленной ненавистью. Она останется на всю жизнь. Останется болью минувшего, болью утраченного. Прошедшие годы войны будут вспоминаться по этим пламенным вехам, и они, ушедшие навсегда, будут незримо присутствовать среди нас повсюду. Мы не в силах вычеркнуть их из сердца; не в силах забыть. Члены одной семьи крылатого братства, сыновья единой матери — Родины, такими мы и останемся. Мертвые и живые…
Маслов делает еще один круг над догорающим самолетом. Последний. Прощальный. Он уже искусал в кровь губы, он охрип от своей бессильной ярости, от невозможности вот сейчас, сию минуту отомстить за смерть товарища. Он прощается с другом, еще даже не зная, кто же он, этот смельчак?
Самолеты заходят на посадку к другим огням. Заходит и Маслов. После посадки он рулит к стоящим у леса самолетам, на свет карманного фонарика Брешко.
— Эх ты… — От негодования Брешко даже не находит слов. — Блуждаешь, горе-летчик! Быстро разгружайся, возьмешь двух раненых. Сбор над аэродромом в прежнем порядке. И смотри, Маслов, строй не терять!
— Я с тобою в строю не пойду, — хмуро отвечает Федор.
— Ты что?! Погоди, мы еще поговорим по возвращении!
— Иди ты к черту!
Неподалеку хлопают разрывы мин и трещат автоматные очереди. Брешко, не отвечая, поворачивается и бежит к своему самолету. Уже оттуда слышен его голос:
— По самолетам! Взлетать! Немедленно! В землянке КП Федор протягивает мне исковерканный разрывными пулями диск ДА.
— Дарю на память, — говорит Федор.
Я верчу в руках искореженную стальную крышку, пытаюсь вытащить разорванные осколками патроны.
— Как же так, Федя?
— А вот так. Случай, старик. Считай, что тебе крупно не повезло: будешь еще летать со мной в одном экипаже.
— Федька! — Я обнимаю его худые плечи. — Полетаем! Еще полетаем, Федя!
— С небольшим перерывом, — лукаво подмигивает Федор. — Отвалил мне товарищ Брешко пять суток ареста. За неуважение к его персоне. Но от этого уважения не прибавится.
— Что ты наделал, Федя?
— Послал его к черту!
Мы проходим во вторую половину землянки: Федору еще предстоит доложить о выполнении задания. Начальник штаба, майор Соловьев, диктует машинистке Аннушке Гавриловой:
— Не вернулись на базу самолеты младшего лейтенанта Епина и младшего лейтенанта Фёклина. Факт гибели обоих подтвержден очевидцами…
Молча снимаем шлемы и стоим так некоторое время. А начальник штаба продолжает диктовать текст обычного боевого донесения. Под ловкими пальцами Аннушки автоматной очередью трещит машинка, выбивая необходимые буквы, которые складываются в слова — простые и будничные. Она даже не вдумывается в их смысл. Буквы складываются в слова… Остановитесь, люди! Встаньте! Затаите дыхание! Слушайте… Трещит дымное пламя факела в ночи. Вспыхнули и догорели две жизни. Две жизни! У человека она одна… Остановите! Уничтожьте убийц! Поклянитесь, что вы отомстите, что вы уничтожите убийц, пришедших на нашу землю! Вы никогда не забудете, не простите! Это нельзя забыть, это нельзя простить, это нельзя допускать — фашизм! Боритесь с ним, люди!
Сегодня сгорели две жизни. Погибли, совершив подвиг. А у подвига нет конца, как нет его у самой жизни. Они будут жить среди нас.
Автоматной очередью трещит машинка под пальцами Аннушки. Начальник штаба диктует слова обычного боевого донесения.
Поставьте памятник, люди!
Был… Какой беспощадностью веет от этого слова. Был среди нас. Шутил и мечтал, смеялся и грустил. Был. По этому слову мы вспоминаем ушедших друзей. Все в этом слове — жизнь друзей, их кровь, пролитая для жизни других, слезы матерей и невест и невысказанная боль. Боль, пронесенная сквозь годы. И эта боль — выражение естественной правды человеческой души, нерушимая связь живых и мертвых.
Под Москвой не затухают ожесточенные бои. Каждую ночь летаем на боевое задание. И, несмотря на это, командир полка заставляет всех нас тренироваться. Всякий раз, возвращаясь с задания, входим в район, где установлен зенитный прожектор, и обозначаем себя частыми миганиями бортовых огней. Прожектор берет самолет и ведет его до тех пор, пока он не выйдет из зоны действия луча. На случай, если экипажу станет невмоготу, предусмотрен сигнал — красная ракета.
К этому сигналу у нас никто еще не прибегал: стыдно прослыть слабаком. Не дал его и младший лейтенант Павел Темный, штурманом у которого сержант Сергей Краснолобов. Бывший летчик-истребитель, Павел Темный пренебрежительно относился и к самолету ПО-2, и тем более к этим ненужным, с его точки зрения, тренировкам. Но приказ есть приказ. Павел еще как-то пытался схитрить и увильнуть от тренировок — кто проверит ночное небо? Но штурман, коммунист Краснолобов, знал его слабость, знал, что в лучах прожектора Павел теряется, беспорядочно мечется и не может должным образом маневрировать, поэтому он напоминал ему в каждом полете: