1000 ночных вылетов
Шрифт:
— Что с крыши упало?
— Пальто.
— Почему так громко?
— Кильшток в нем.
Но Кильшток на розыгрыши не реагировал. Он лишь улыбался и отвечал единственной фразой:
— А что? Такое уж мое еврейское счастье.
Эту же фразу мне довелось услышать много позже. И увидеть ту же скромную улыбку. Под Сталинградом наш аэродром бомбила группа «юнкерсов». Все попрятались, кто куда смог. Кругом вздымались столбы огня, земли, свистели осколки, грохали взрывы, а среди этого пекла, на бомбовом складе, между штабелями бомб спокойно
Официальные слова приказа звучали примерно так: «За мужество, хладнокровие и находчивость, проявленные в период бомбардировки складов боеприпасов вражеской авиацией, капитана Кильштока наградить орденом «Красная Звезда», сержантов Копейкина и Дроздова медалью «За отвагу».
Еще много дней после этого, оказывая внимание, мы пытались отдать ему свои пайковые папиросы, предлагали свои «боевые сто грамм». Но капитан Кильшток смущался окончательно:
— Что вы, ребята! Не надо. Если бы взорвались бомбы, кто бы их с меня списал?
Правая часть теплушки — женская. Там живут врач полка капитан Дибич, машинистка Гаврилова и техник-приборист Надя.
Женская половина населения нашей теплушки создает некоторое неудобство для нас, мужчин. Видимо, это же испытывают и женщины. Особенно если учесть неравномерность движения эшелона. В других теплушках, где размещены одни мужчины, кое-какие мелкие надобности можно выполнить, не дожидаясь остановки поезда. А у нас любой пустяк — проблема! А если эшелон не останавливается сутки, если… Да что там греха таить! От пайковой баланды заболел живот у старшего техника-лейтенанта Кильштока. Первые симптомы вызвали только улыбки и подтрунивания. Но Кильштоку было явно не до смеха. И если бы не врач полка… Одним словом, она спрыгнула со своих нар и перешагнула на нашу мужскую половину:
— А ну, черти, раскрывайте дверь! Старшего техника-лейтенанта за руки! Зад наружу! Мы давились от смеха, схватив горячие руки Кильштока, а он страдальчески опускал глаза:
— Извините, ребята. Такое еврейское счастье…
Еще сутки не останавливался эшелон. Мы все по очереди висели над раскрытой дверью теплушки и виновато шептали те же слова:
— Извините, ребята…
Эпидемия перешагнула и на женскую половину теплушки. И уже никто не смеялся. Были съедены все таблетки и порошки из сумки Элеоноры, а эшелон грохотал в ночи. И время от времени от двери несся смущенный шепот:
— Извините, ребята…
…Электрички уходят в Москву. Громыхают мимо школы, на втором этаже которой разместился наш полк. Днем мы собираем самолеты, а вечерами свободны. В темноте невозможно крутить многочисленные гайки и болты, а свет включать нельзя: война.
Ночью в стороне Москвы то и дело вспыхивает зарево прожекторов. В морозном воздухе слышен отдаленный грохот бомбовых разрывов и ожесточенный лай зениток.
Электрички ходят по военному расписанию: круглые сутки. Ходят в Москву. К фронту, который рядом. Немцы уже на Волоколамском шоссе, на Ленинградском…
Каждый думает о Москве. Москва — сейчас самое главное. Удержать! Не пропустить врага!
Не отдать столицу!
От нашей платформы до Москвы всего час езды. Там, в Москве, у лейтенанта Замятина жена и сын. У сержанта Гаврилова мать. У машинистки Ани Гавриловой — тоже мать. И еще у кого-то живут в Москве родные и близкие. Как они там, жены, матери, дети? И вообще, как Москва?
Сегодня всем москвичам разрешено увольнение до двадцати трех ноль-ноль. И хотя у меня в Москве никого нет, и меня там никто не ждет, я тоже получаю увольнительную. Велико желание увидеть столицу. Увидеть и понять: выдержит ли она? Выстоит ли?
Электричка идет в Москву. За окном мелькают платформы, перелески, заснеженная гладь полей. Вроде ничего и не изменилось, вроде все, как было до войны. Зато в вагоне электрички признаки войны налицо: серые ушанки, ватники, солдатские мешки, шинели и винтовки. Суровые лица, сжатые губы, глубокие складки между бровей. И скупые разговоры:
— У Красных ворот вчера «Юнкерс» сбили.
— А у Никитских фугаска упала и не взорвалась.
— Наверно, и у них есть сознательные.
— Держи карман шире! Все они — гады!
— Нет, почему же все? Есть же у них социал-демократы, коммунисты? Рот-фронт, Роте-Фане…
— Болтовня! Фашисты! Всех их, гадов, нужно стрелять!
— Но почему всех, почему?!
— А потому! Они спрашивают у тебя — стрелять или не стрелять?! Все они одинаковы! Всех их!..
— Болтовня. Разговорчики. Вот из-за этих разговорчиков и допустили немца до Москвы. А теперь куда отступать? На Урал?
— Эт-та кто на Урал?! Ты, гад?!
— Врежь ему по шее, Васек. Чтоб до Урала помнил!
А что? Наверно, и «врежет». Народ сейчас злой. Вон поволокли кого-то в тамбур. Не иначе как будет мужской разговор. А женщины толкуют о житейском:
— Вчерась Нюське Громовой похоронную на мужа прислали…
— А седьмой талон, говорят, хозяйственным мылом отоваривают. Не слыхала, кума?..
— Похоронная пришла на мужа-то, а сама уже неделю как преставилась. Господи! Да кабы на войне… На окопах…
— Намедни слыхала, будто на третий талон заместо подсолнечного касторку дают. На кой она?
— Господи! Как в гражданскую. Скоро ли все окончится?..
— Скоро, мамаша, скоро!
— Еще маленько споем «Если завтра война» да шапчонки все перекидаем. Больше нечего! Эх, пропели Расею!..
— Я те пропою! Подпевала!
Тяжелый кулак повисает перед чьим-то красным носом.
— Расея, она — вот! — Кулак разжимается. — Во! Какой ни отдай — все одно, больно! А ты.
— Расея… Не отдадим!
— Граждане! Электричка дальше не идет!
— Господи! Да мне ж до Сортировочной. Как же теперь, гражданочка?