1095

За окном неистовал гром. Шумно стуча по крыше, вовсю лил дождь. Пламя свечи тревожно билось и дрожало, отбрасывая на стены причудливые тени.

Было еще не поздно, но из-за грозы стемнело так, словно давно наступили сумерки. Он задул свечу, подошел к окну и долго, задумчиво смотрел на мокрую,

Яркая вспышка молнии прошила небо и вслед за ней, где-то совсем рядом, рокочущими раскатами загрохотал гром. Он вздрогнул, перекрестился, зашептал было молитву. И тут он снова услышал крик.

Все тот же крик. Сначала едва различимый среди грозы, он нарастал, звучал все громче, громче, громче, пока совсем не заглушил и шум дождя, и взрывы ветра, и бешеное биение сердца.

В этом крике было все: страх, ненависть и отчаянное желание выжить. Это был крик тысяч воинов за мгновение до смертельной, яростной схватки, живыми из которой выйдут немногие, за миг до того, когда многоголосый рев потонул в треске ломающихся копий, скрежете мечей, предсмертных хрипах и стонах раненых, захлебнулся жалобным ржанием изувеченных лошадей. И все это смешивалось с потоками злого весеннего дождя, нещадно поливающего всех без разбора.

Это было чуть больше года назад, и в тот день тоже была гроза.

За месяц до того умер отец, Великий князь Всеволод Ярославич. Его упокоили в киевской Софии, а вскоре стольный град приветствовал нового правителя. По праву старшинства великокняжеский стол занял Святополк Изяславич, а он ушел в Чернигов.

И вот месяц спустя они снова вместе. За спиной осталась разлившаяся небывало полноводная Стугна. Справа, над огромным турово-киевским полком, колышутся стяги Святополка. В центре объезжает свои переяславские полки младший брат Ростислав. Слева, ощетинившись копьями, изготовился к бою его черниговский полк. Впереди, за стеной дождя, громадное войско половцев. Самый массовый выход поганых. Нашествие, которого никогда не знала Русь при его отце.

И снова раскаты грома сливаются с грохотом сражения. Крепче всех бился Ростислав. Переяславцы дважды сминали поганых. Пешцы намертво вгрызались в землю, не отступая и шага, а дружина лихого Ростислава раз за разом смело бросалась на врага. Черниговцы тоже стояли насмерть, и, стиснув зубы, все плотнее и плотнее смыкали строй, отбивая наскоки половецкой конницы.

Но вот в ходе битвы, в которой смерть, витавшая над полем, сотнями вырывала бойцов и с той и с другой стороны, что-то надломилось. Справа, оттуда, где бился главный полк, на забрызганном кровью коне прискакал один из дружинников Святополка. Гонец принес страшные вести: поганые проломили полк Великого князя и заходят в тыл. Последние резервы не в силах были остановить этот прорыв, и воины Святополка бежали. За ними, пытаясь сохранить порядок, попятились переяславцы. Боясь попасть в окружение, стали отступать и черниговцы. Но скоро все это превратилось во всеобщее бегство. Отставших половцы секли нещадно, мстя за свои потери, за свой собственный страх.

И снова гром, но теперь в него вливаются другие звуки. Пронзительный визг за спиной, свист догоняющих, рубящих кольчуги и латы стрел. И опять вода. Вода с неба и вода под ногами. Кони с разбега бросаются в мутные волны Стугны. И вдруг среди сотен обезумевших от ужаса людей, среди плывущих коней – лицо тонущего Ростислава: «Брат! Помоги!» Он пытался пробиться к нему, пытался помочь, но холодный, бесчувственно жестокий поток воды разделил их.

Позже тело Ростислава найдут. Привезут в Киев и положат в Софии рядом с отцом. Но лицо брата, исчезающего в водах Стугны, молящего о помощи, будет еще долго преследовать его.

В тот год, побуждаемый ближними боярами и простым людом, Святополк еще раз с остатками дружин и ополчением выйдет навстречу половцам, и на сей раз поражение будет еще более сокрушительным. В тот год после героической обороны падет Торческ, будет разграблено множество сел, без счета сожжено деревень. В тот год сотни, тысячи людей падут от меча кочевников. Еще больше уведут в полон, и потянутся они, сломленные и замученные, длинными караванами на юг. Как измерить человеческое горе? Где предел страданию? В тот год на Руси оно было беспредельно.

Много позже, устав убивать, грабить, насиловать, половцы уйдут. Придет мир. Пусть непрочный, купленный ценой дорогих, больше похожих на дань, подарков, но мир. Эта передышка была необходима Руси как воздух. Перемирие будет скреплено свадьбой Святополка и дочери самого могущественного вождя половцев, Тугоркана. Но мало кто верил, что этот союз будет надежной порукой спокойствия. Теперь поганые, как почуявшие свежую кровь волки, теперь они не оставят мысль о набегах.

И вот, не успела Русь оправиться после прошлогоднего нашествия, как снова дрожит земля от бега половецкой конницы. И снова, как год назад, плач стоит по всей земле, а поганые сеют всюду смерть и страдания. Снова горят деревни и села, и больно видеть с высоких черниговских стен, как дым пожарищ застилает небо. Больно видеть, как гибнут отбивающие атаку за атакой мужественные защитники города. Но еще больнее видеть среди упорно лезущих на стены половцев русских воинов. И очень горько видеть гордо развевающиеся над полчищем поганых стяги двоюродного брата, Олега Святославича. Не в первый, да, видно, и не в последний раз, приводит Олег врага на родную землю.

Вот уже восьмой день в осаде Чернигов. Атаки следуют одна за другой, ненадолго прерываясь лишь ночью, да как сейчас, во время грозы. Многие горожане, спешно вооружившись, бьются на стенах рядом с дружиной. Но есть и те, кто держит сторону Олега. Чернигов – родовое гнездо Святославичей. Здесь хорошо помнят щедрость и ратные подвиги отца Олега, князя Святослава Ярославича. Черниговская знать, среди которой много бывших дружинников Святослава, была бы рада видеть своим князем старшего из его сыновей. И хотя до открытого выступления и предательств пока не дошло, ясно, что долгой осады городу не пережить.

От безрадостных мыслей его отвлек верный Ярун. Белый волкодав, подарок старшего сына, Мстислава, заскучав лежать у двери, подошел и, словно почувствовав что-то, уткнулся своим влажным носом в руку хозяина. Потрепав пса за ухом, он тщетно в который раз уже попытался отогнать прочь горестные воспоминания. В это время внизу, где на страже стояли дружинники, раздались голоса, а затем заскрипели под кем-то ступени лестницы.

Короткий стук, дверь отворилась, и первой в дверном проеме показалась голова ближнего боярина, воеводы Фомы Ратиборовича.

– Прости что потревожил, княже. Можно?

Ярун зарычал было на непрошеного гостя, но, узнав своего, приветливо завилял хвостом.

– Заходи, боярин, – вслед за головой в комнату, согнувшись в двери, вошел весь Фома Ратиборович. – Половцы?

– Нет, княже, нет. Пока гроза, они не сунутся. Тут, княже, дело-то другое, – воевода мял в руках шапку, с наброшенного поверх доспехов плаща стекала вода. – Тут, Владимир Всеволодович, мужи черниговские собрались. Милости твоей просят. – Боярин замолчал, но, видя, что князь, ожидая, смотрит на него, будто чувствуя в том свою вину, быстро закончил. – Хотят, княже, с тобой говорить. Хотят просить тебя оставить Чернигов.