11 самых актуальных вопросов. Страхи большого города
Шрифт:
Вот, допустим, появляется некая власть, которая производит определенные нравственные ценности. Львиная доля людей их принимает, но нравственная ценность – это как олимпийский факел – надо передавать и поджигать. То есть, эти люди становятся не просто носителями указанных ценностей, они еще и дружно проводят их в жизнь, передают друг другу и нападают на каждого, кто эти ценности не разделяет, – на плюющих семечки, на не уступающих место в транспорте…
Я энергично киваю головой – до тех пор, пока доктор не произносит следующее:
– Но тогда, Шекия, уже не будет
Это, конечно, трудно понять, но мы начнем внутренне расти не тогда, когда мы, как заведенные, осуждаем человека, лузгающего семечки в общественном месте, а в тот момент, когда мы проявим к нему – лузгающему семечки – уважение. Если в обществе за это штрафуют – прекрасно! Я согласен: давай штрафовать! Только не унижай, не устраивай показательных экзекуций, не превращай это в публичную порку.
Ты не можешь ждать от людей, что они будут уважать тебя, если ты позволяешь себе не уважать их. Этого просто не будет, никогда. Понимаешь? А если они тебя не уважают, то какая им разница – приятно тебе или неприятно от того, что они лузгают семечки перед твоими очами? В связи с чем они должны об этом беспокоиться? Потому что кто-то издал такую инструкцию? А кто он такой, чтобы издавать такую инструкцию?
– Андрюш, ну как это возможно, а? Ну о каком уважении ты сейчас говоришь? Я должна уважать персонажа, оплевавшего семечками автобусную остановку?
– Я говорю об уважении к человеку. Да, конечно, он ведет себя ужасно, неприлично, но мы обязаны проявить уважение к нему, потому что он тоже личность. Почему на Западе так важно соблюдение всех формальностей в отношениях с преступником? Потому что у него тоже есть права. Да, он нарушил некие нормы, за что и будет наказан, когда его вина будет доказана, но он не перестает быть человеком и не превращается в существо, которое можно забить камнями, как бешеную собаку. Если права личности можно так легко отнять, они ничего не стоят.
К счастью, свобода, но, к несчастью, и плевать семечками тоже… Нам почему-то кажется, что свобода может сразу сделать нас всех культурными. Это из разряда иллюзий: если человек устроился на работу, то он уже хороший работник, а пошел в школу – уже знает азбуку. Как бы не так… Кто-то знает, кто-то не знает, кто-то хороший, а кто-то и так себе, один быстро входит в курс дела, другой – медленно. В любом случае, нужно время.
Триста лет назад улицы Парижа были полны канализационных стоков. Помои выливались прямо из окон, и смрад стоял жуткий. Культура не возникает «по приказу» и «назавтра после», но лишь постепенно. Причем, тон задает так называемое «высшее общество» – та самая элита, сформулировавшая для себя в процессе внутренней работы определенные правила. По мере увеличения благосостояния большинство людей стремится перенять манеры и привычки «высшего общества», они хотят, чтобы у них все было так же благолепно, как то, что они видели у элиты. Постепенно таких людей становится больше, они так воспитывают детей.
В любом обществе есть те, на кого смотрят, кому завидуют, пытаясь попасть в соответствующий «круг». Раньше, при советском строе, элитой считались люди, имевшие высшее образование. И почти все родители, даже те, кто закончил лишь «восьмилетку», мечтали, чтобы их дети поступили в институт.
Проблема современной России в том, что свободу дали, а элиты в обществе нет. То есть она, может быть, и существует, но не является авторитетом. Более того, о ней ходят слухи, что это в целом люди без внутренней культуры, без моральных принципов – в общем, совсем не идеал. Поэтому сначала должна сформироваться элита, которая сможет предложить обществу некий новый способ думать о человеке, умение видеть в нем личность. Но пока тут очень нехитрые, конечно, «личные примеры»: присягнула «элита» гламуру, и вся страна оделась в стразы. Когда элита сформулирует более значимые правила, подражание ей со стороны остальных людей постепенно улучшит общее положение дел.
– Мне кажется, те, кто может своим поведением показать остальным пример, часто стараются просто дистанцироваться от «массы», понимая, что противостоять ей невозможно. Ну, вот приведу тебе пример: мои друзья – молодая успешная семейная пара – каждые выходные уезжают отдыхать в Финляндию. Причем не то чтобы на лыжах специальных кататься, а просто воздухом подышать. Я их спрашиваю: а чем воздух в соседней стране отличается от воздуха в Комарово или Репино? Ради чего ехать несколько часов, рискуя, к тому же, застрять на границе? Они отвечают: разница в одном – в тишине. Потому что там никому в голову не придет подъехать на машине к самому озеру и включить магнитофон на полную громкость.
– Понятно, что есть страны, где бытовая культура является традиционной и передается из поколения в поколение, усваивается, так сказать, с молоком матери. Люди, живущие в этих странах, по-другому даже думать не могут. И для них плевание семечек и распитие водки во дворе на лавочке кажутся странной затеей. Но в России традиционалистская культура была уничтожена.
Прежде, до Первой мировой войны, мы были сельскохозяйственной страной: более девяноста процентов населения проживало в деревне, сохраняя деревенский уклад с его нормами и порядками. Существовала отработанная веками, жестко регламентированная система поведения людей в обществе. А потом на протяжении ста лет связи между поколениями рвались – причем, грубо и неоднократно. Советская власть дискредитировала предыдущие поколения, которые «и Богу молились, и царя терпели». Постперестроечные демократы низвергли коммунистические идеи, дискредитировав таким образом все старшее поколение.
Так что мне странно слышать твой вопрос не потому, что я счастлив видеть семечки на улице, а потому, что мне просто непонятно, в связи с чем ты ожидаешь, вдруг, что все мы, по команде, создадим общество «высокой культуры быта»? Нужно время.
Приведу тебе в пример… подъезд панельного дома, в котором я прожил большую часть своей жизни. Его история – замечательная иллюстрация преобразований в нашей стране. В самом начале 90-х наступил расцвет предпринимательства, и на входной двери установили домофон. В 1993-м или в 1994-м, когда вся страна трещала по швам, его благополучно сломали. Потом жизнь была совсем не простая, денег не было ни у кого, поставили обычный кодовый замок. Его, естественно, вскрывали, переломали все почтовые ящики, причем, страшным образом, с особой жестокостью, я бы сказал. В 98-м замок сломали, и подъезд вообще превратился в проходной двор – в стране случился не просто кризис, а кризис жанра.