13 Миров Даниэлы
Шрифт:
– Это что же делается на белом свете? У вас что, ума нет? Убить ребёнка! А как же Даниэла? Вы подумали о ней? Вдруг она расстроится и перестанет так хорошо придумывать? Питер – её единственный друг! А если девочка не переживёт разлуки и на её сердце останется рана? Что, если она погрузится в печаль? Мы не можем этого допустить! Вдруг это скажется на книгах, отразится в сюжетах? Она всё-таки наш единственный автор! Вдруг из-за этого из историй пропадёт первозданная прелесть и чистота? Она станет придумывать мрачные, страшные романы. Да, пусть гениальные, – и что? Мы будем их читать – и впадать в меланхолию вместе
Спорили с жаром, выкрикивая ругательства. Мнения разделились.
– Нельзя оставлять Питера, они будут общаться по телефону, он всё равно ей рано или поздно скажет, что ей надо стать писателем!
К концу третьей минуты начали склоняться к идее рассорить детей, как к более гуманной.
– Пусть они вовсе не дружат! Зачем вообще у Даниэлы в друзьях этот никчемный мальчишка?! Говорят, он футболист! Неужели? Какая глупость! Да, да, представьте, он играет в мяч! Рассорить их – и всё!
И тут случилось непредвиденное. Одна из сущностей – из седьмой параллели Дарк, полупрозрачная, словно дымок от догорающего костра, едва-едва видимая, – бросилась на сидящую рядом лимбу, с невиданной силой вцепилась в её чёрные волосы и завизжала:
– Вы одурели?! Они могут помириться в любой момент! Кто будет следить за этим? Чтобы вам всем тут пусто было! Девчонка из нашего рода, сами знаете, из Дарков! А если среди людишек растёт, так у нас и прав на неё нет, так выходит? А душу то, душу, из нашего банка взяли! Что ж теперь, из-за вонючего мальчишки рисковать будем и Даниэлой, и её книгами!? Надо убить этого мальчишку!
Многие бросились разнимать их, но никак не могли отцепить полупрозрачные руки одной от чёрных волос другой. Возясь, одна лимба локтем попала другой в глаз. И началась чехарда – кубарем покатилось несчётное количество тел. Тут наконец прозвучал гонг – пять минут свободного слова истекли. Но, нарушая все правила и запреты, никто и не собирался умолкать.
Пытаясь перекричать толпу, слово взяла Верховная лимба – Брумхильда. Величественная и неприступная, как эта гора из латия, она подняла правую руку вверх, указательным пальцем тыча в небеса. Её седые, собранные в тоненький хвост волосы развевал ветер. Глаза, окружённые сеточкой морщин, смотрели остро и многозначительно. Алый плащ, подбитый мехом золотого леопарда, пойманного в двенадцатой параллели, окутывал Брумхильду с головы до ног.
– Нужно рассказать Даниэле об устройстве нашего мира. Она получит незабываемые впечатления и станет писать ещё лучше! Она умная девочка, мы сможем ей всё объяснить! И я не предлагаю открывать перед ней все секреты, нет! Я предлагаю познакомить её только с параллелью Лимб. – Брумхильда медленно опустила руку. Присутствующие с ней в большинстве своём не согласились.
– Нет! Нет! Нет! Даниэла перестанет фантазировать, она станет писать о нас! А это неинтересно. Мы хотим новых, свежих историй! Не нужно так рисковать. Рассказать всегда успеем! Нужно тянуть время, чуть-чуть подождать! Нужно разлучить Питера и Даниэлу!
Мнения снова разделились. Спор шёл целую неделю, а для параллелей это целая вечность или миг, как знать? Время в разных мирах течёт по-разному. Наконец решение сделать так, чтобы Питера пригласили тренироваться в другой город, и таким образом избавиться от мальчика, было принято. Следить за их телефонными переговорами, а через какое-то время стереть память Питера, чтобы он забыл Даниэлу. Так и поступили. Только один фактор лимбы не учли – это случайность или судьба. Произошло непредвиденное.
Это случилось в самый обычный воскресный день. Даниэла придумывала историю, одновременно поглощая спагетти с сыром. Сыр тянулся, провисая длинными белыми нитями, она медленно накручивала его на вилку и отправляла в рот. Писарь – это была Розалинда – торопливо записывала. Лимба-надсмотрщик, примостившись на подоконнике, внимательно следила за мамиными мыслями и караулила телефон. Мог позвонить Питер – этого рокового звонка они ждали вторую неделю. И тут мама подумала о молоке. Она обернулась к Даниэле и, повозившись в кошельке, протянула ей пять евро и пакет.
– Может, блины на ужин? А, Даниэла? Сидишь вся отрешённая, молчунья моя! Сходи, дочка, прогуляйся в «Пенни», проветрись! И переходи дорогу аккуратнее, не мечтай. Хорошо? Не споткнись! Возьми телефон, Даниэла! – На самом деле мама зря волновалась за Даниэлу – лимбы внимательно следили за ней и ничего плохого приключиться не могло. Оберегали они её – потому что любили.
Даниэла, отставив пустую тарелку, быстро обулась и, перепрыгивая через ступеньки, выбежала во двор; следом за ней вылетела лимба-писарь. Даниэла и Розалинда так увлеклись историей, что не замечали ничего вокруг. Розалинда бежала за Даниэлой, еле успевая записывать её мысли.
Маайя плакала горько, навзрыд, но никто не собирался её утешать. Белые с синими пряди рассыпавшихся волос закрывали её аристократическое лицо. Казалось, она совершенно не замечала окружившую её плотным кольцом волнующуюся толпу.
– Мерзость! Ты редкостная, вонючая дрянь! – наклонившись к её нежнейшему уху с голубыми прожилками, шепнула дама в красном. Сделав это, она испуганно обернулась на двери зала и смешалась с присутствующими. Маайя рыдала, и слёзы капали в её раскрытые ладони.
– Ты хуже пыли под нашими ногами, – бормотал мужчина, внимательно следя за слезой, катящейся по её щеке. Как только очередная капля касалась нежной кожи рук, раздавался звук, похожий на звон. Каждая слеза превращалась в монету из ценнейшего металла латия номиналом в пять межгалактических станин. Маайя плакала, а придворные громко считали её слезы: девяносто пять, девяносто шесть, девяносто семь… Они плотным кольцом окружили девочку, сидящую на резном деревянном стуле. Руки, не выдерживая тяжести монет, позволяли им ссыпаться на платье, с шёлка они скользили и падали, звонко стукаясь о паркет. Наиболее проворные ловко подхватывали их с пола, прятали в карманы, просовывали в лифы платьев. Беспардонно забывшись, они поднимали пышные подолы, запихивая монеты в чулки. Чёрные, словно дёготь, и непомерно тяжёлые, монеты заставляли придворных горбиться под их весом.