15 лет и 5 минут нового года
Шрифт:
— Ну… Не знаю. Девушки не любят рваные колготки…
Улыбается. Да что ж его на сентиментальность пробрало? А меня на смех — через слезы…
— Просто мужикам нужно меньше на женские коленки пялиться.
— Не нужно их выпячивать. Ну что, Грета, пойдешь с папой гулять?
Он снял поводок с крючка вешалки и потянулся к собачьей морде. Папа… Да где ты, собачий папа, шлялся пятнадцать лет. А то купил дочку и подарил маме. Молодец! Ни тебе луж на паркете, не кормления из ковшечка, чтобы у собачки была ровная спинка, ни часовых прогулок, ни бросания мячика, ни
23. "Городские сумасшедшие"
Игорь просто сошел с ума — ну разве вменяемый человек подхватит другого человека на руки, если у этого человека в руке поводок? Еще и без спроса. Особенно, если этот человек женщина. На мой спрос Игорь рассмеялся и смешным голосом прокартавил:
— Гена, а Гена… Давай я возьму чемодан, а ты возьмешь меня! Малина, — добавил уже обычным мягким баритоном. — Ты просишь оставить твои коленки в покое, а сама их напрягаешь. А ноги у парикмахера — самое главное, важнее даже рук. Конечно, если те не мешают им расти из правильного места…
Он снова смеялся, и я снова улыбалась. И не сделала даже попытки слезть с его рук. Ему приятно быть городским сумасшедшим, так мне втройне. Пусть граждане преклонного возраста смотрят с осуждением, а молодежь смеется. В душе-то молодые люди радуются и, может, даже завидуют… Так и хочется крикнуть им: дети, дурите, пока молодые, чтобы в старости не прослыть дурочками. И дурочками… Но кто услышит: в молодости хочется играть во взрослых дураков… Только у таких игр финал предсказуемый: пепелище в груди.
Пятнадцать лет назад я чувствовала себя дурой, а сейчас именно дурочкой. Радовалась, как девочка, на мгновение даже забыла про косящую глазом Грету. Малина, не стыдно? Ну вот что этот мужик с тобой делает? Что хочет, то и делает. Как всегда… За пятнадцать лет ничего не изменилось и, пожалуй, не изменится, пока он наконец не уедет насовсем.
Перестану я его любить? Нет… Сказала сегодня клиентке про собаку, что это подарок человека, которого я очень любила. И люблю, уже не очень… Потому что «очень» любить очень тяжело. Не сказала ей, что он всего лишь мой приходящий любовник вот уже пятнадцать лет. Девочка совсем молоденькая, не поймет, как так можно жить… И мать моя не поймет. Если узнает, что Игорь Знаменцев никуда из моей жизни не делся, убьет. Меня. А то еще хуже — уволит.
— Игорь, тебе пора стричься, — трогаю губами его висок.
Мягкий, не колется. И не пахнет, а так… Всего лишь благоухает. Научился с возрастом не выливать на себя полбанки вонючки. Может, подействовало мое постоянное нытье, что после него хоть топор вешай с гравировкой «все ароматы Франции в одном Игоре». Пошутил, что подарит мне настоящий топор с этими словами — не подарил. Это было бы еще хуже тролля. Как ружье просто так не висит на стене, так и топор. Изрубила бы дарителя на куски за то, что изорвал мне душу… И рвет дальше, а я в одиночестве штопаю ее и укрываю этим лоскутным одеялом мучителя в дни ненастной ненасытной любви.
Холодно на улице, почти зима, а дурак даже капюшон не накинул. Вот, спрашивается, зачем тогда покупать куртку с аксессуаром, который только мешается между затылком и подголовником?
— Что, опять? — отвечает мой любимый ненавистный клиент не своим грудным голосом. — Я ж, кажется, вчера стригся?
— Ты не был у меня месяц…
Пыталась сказать мягко — не очень получилось.
— Простуда, если не лечить, проходит за четырнадцать дней. Я был у тебя две недели назад.
— А кажется, будто месяц прошел… — сразу стушевалась я, вырвалось-то по-привычке.
Две недели назад делал предоплату за следующую стрижку. Сожранную банку варенья так уж и быть вычту из аванса. Игорь единственный, кого я стригу дома. Даже лампочки посильнее в прихожей вкрутила, хотя могла поставить стул, где угодно — если Игорь и смотрел в тот момент в зеркало, то только на меня. Мне так хотелось думать. Конечный результат его удовлетворял. Во всяком случае, Игорь никогда не перестригался. Я бы заметила и не простила. Возможно, ему и не нравилась моя работа, но рисковать ради головы другой частью тела, он не желал…
Игорек, милый Игорек… Нет, так я тебя вслух называть не буду. Ты мне не внучек…
— Ты стригся два месяца назад, — до дрожи в зубах хочется укусить его за мочку. Не удовольствие доставить, а причинить боль. — И давай уже седину начнем закрашивать? А то сорока нет, а ты…
— В душе мне давно уже сорок, — дернул он головой, чтобы поймать мои губы.
На секунду. Это же неприлично, целоваться на улице. Только таскать на руках даму с собачкой можно. Это его мораль не запрещает.
— Это у меня душа через уши наружу прет.
— Душа живет в груди, — пытаюсь шутить с ним в унисон.
— Ну, а оттуда через горло в уши лезет… — и снова заговорил серьезно, особенно мое имя грубо прозвучало: — Малина, я не буду краситься. Я ведь мужик. Ну хоть чуть-чуть? Хочешь, виски под ноль убирай или брей налысо. Мне-то пофиг, но если тебе не нравится… Вперёд!
Он подмигнул? Так точно! Ну да, это тогда тебе не было пофиг. Тогда ты делал это для больного друга…
— Игорь, мужики во все времена красились. Египтяне закрашивали седину соком можжевельника. Они были умными, а вот римляне месяцами вымачивали в уксусе пиявок, чтобы получить чёрную краску. Представляешь, как воняли их волосы! Я же не пиявок тебе предлагаю!
— Да ты сама как пиявка. Пока всю кровь не высосешь, не отстанешь. Сказал, не буду краситься. Хоть в чем-то, относительно моей головы, мое слово может быть последним?
В чем-то? Интересно, а в чем оно было у тебя первым?
— Тебе не нравится, как я тебя стригу? — почти по-детски обиделась я. — Но ты же не говоришь, как тебя подстричь, никогда не говоришь!
— Я тебе пятнадцать лет назад сказал: как своего парня. Что еще мне нужно было сказать?
Много, много нужно было сказать. Хоть раз в любви признаться… Мне. Кому-то ты же признавался…