16 наслаждений
Шрифт:
Конечно, я поступила правильно. Я не могла пойти с ним. Но я оценила приглашение, и на самом деле этот случай вызвал у меня приятное чувство, как шанс погреться возле уютного камина, прежде чем идти спать.
Пансион Медичи действительно не был дешевым, но он был более чем комфортабельным: двойная кровать, огромный шкаф, персональная ванная с биде и вид на город. Утро следующего дня выдалось ясным и чистым. Из окна я могла видеть прямо перед собой Виа Фиесолана, где жили бабушка и дедушка Клаудии, недалеко от мрачного протестантского кладбища на площади Донателло, последнего пристанища Элизабет Барретт Браунинг [51] и еще одного поэта по имени Клаф. [52] К восьми часам я упаковала вещи, но мне не хотелось покидать эту прекрасную комнату, чтобы поменять ее на…? Перспектива навестить друзей, которых я не видела и не слышала (по собственной вине) уже десять лет, пугала меня больше, чем я ожидала. Я представляла
51
Браунинг, (Элизабет Барретт) (1806–1861), английская поэтесса, жена поэта Роберта Браунинга.
52
Клаф, Артур Хью (1819–1861) – английский поэт, создатель английского гекзаметра.
Я удивилась, обнаружив, что на завтраке полно американцев. Отказавшись от приглашения сесть за большой шумный стол, я в одиночестве заняла маленький столик, где могла наслаждаться видом и говорить исключительно по-итальянски с синьориной, которая принесла мне кофе латте, [53] сладкое масло, абрикосовое варенье и два кусочка вчерашнего пане-тоскано. [54] Свою инстинктивную антипатию к американским туристам я переняла от мамы. Но прислушавшись к их разговорам, я поняла, что меня окружают совсем не туристы, а даже хуже – «бывалые флорентийцы». Старые солдаты, которые счастливы опять быть в упряжке, и которые обмениваются наблюдениями о наводнении, бравируя своим знанием города и его истории перед восхищенными подчиненными – вечными студентами, серьезными молодыми людьми лет двадцати. Как и я, они явились во Флоренцию, чтобы предложить свою помощь. Как и у меня, у каждого из них, без всякого сомнения, была также личная причина приехать сюда. Почему я всегда так быстро готова судить других?
53
Кофе с молоком.
54
Вид сэндвича.
Я оставила ключ от своей комнаты на стойке при входе и вышла на улицу, где было достаточно свежо. Холодный и солнечный день, как в ноябре на Среднем Западе. При входе ждал лимузин, чтобы стремительно увезти какого-то высокопоставленного чиновника; люди менее значительные спешили на автобус номер семь, который стоял около пиццерии. Я не стала торопиться, и автобус ушел без меня. Я позволила ему уехать, решив при этом полностью отдаться сегодняшнему дню и посвятить день себе самой. Один день без всяких планов, чтобы день шел за мной по пятам, как говорил папа, чтобы посмотреть на политические плакаты, которые остались висеть с прошлых выборов: коммунистические, социалистические, христианских демократов; а еще, поглазеть на цветные афиши цирка, которых было три вида: слоны, белые медведи пьют Молоко из стаканов, сидя на велосипедах, молодая гимнастка летит в воздухе и протягивает руки навстречу паре мускулистых рук, простирающихся к ней откуда-то сверху. Теоретически я считала себя экзистенциалистом, создателем смысла и ценностей, но в реальности, конечно же, я была искателем. Я не могла не читать мир как книгу знаков: кадет, удаляющиеся огни поезда, американки, светящееся лицо мужчины с зонтом, а теперь еще цирковые плакаты. Кто подхватит меня, совершающую прыжок сквозь пространство?
Я вскоре обнаружила, что иду не в сторону Флоренции, а в сторону Монте-Чечери и Сеттиньяно, которые, как и Фьезоле, находятся на одном их холмов, окружающих город. Человек всегда куда-то идет, даже если он Просто позволяет ногам нести себя без всякой цели. Мы с мамой часто так бродили. Может быть, я пошла в этом направлении потому, что думала о маме, или я думала о маме потому, что пошла в этом направлении?
Я остановилась около Каза дель Пополо, – одного из баров, спонсируемых коммунистической партией, – выпить капучино, как мы часто делали с мамой H два года до того, как она заболела. Но, видимо, рак, который убил ее, уже делал свое дело, во время тех наших прогулок – с каждой затяжкой сигареты. Сильные французские сигареты без фильтра. Она курила В баре, курила на ходу, и я возмущалась, хотя мне нравился запах сигаретного дыма на свежем воздухе, словно запах горящих осенних листьев.
Мама купила очень подробную военную карту, чтобы нам не приходилось придерживаться дорог. На этой карте можно было найти любой самый маленький сарайчик, который попадался на нашем пути. Мы обожали эту карту и шутили, что будь она побольше, это была бы карта в натуральную величину, размером со всю Италию. Ею можно было бы укрыть страну, как одеялом из снега, и все бы совпало или не совпало бы – в зависимости от того, как хорошо картографы сделали свою работу.
Сейчас у меня с собой не было карты, но я не сомневалась, что как-нибудь вспомню дорогу. Трудно было заблудиться, поскольку дорога проходила слева, а сам город лежал в долине справа,
Но был еще и другой город, мой. Моим городом был лицей Моргани, магазин обмена книг в бумажных переплетах на Виа Фиесолана, бар за Центральным рынком, где можно было заказать настоящие американские гамбургеры, завернутые в вощеную бумагу, со всеми ингредиентами. Когда кто-то упоминал Сан-Марко, в моей памяти всплывали не фрески Фра Анджелико, а студенческие забастовки, за которые мы периодически голосовали в школе, каждый класс отдельно. Я никогда не понимала сути этих забастовок, но мне нравилось чувство товарищества и демонстрации, проходившие на площади Сан-Марко. Моим городом были автобусные проездные и старая сырная фабрика, куда мы ходили раз в неделю в спортивный зал для занятий физкультурой, и все дома, в двери которых я могла позвонить, зная, что мне там рады.
Когда в 1952 году я впервые приехала в Италию с мамой, мне было пятнадцать и я была напугана до смерти. Но мама возглавлявшая программу по студенческому обмену для учащихся американских колледжей, ожидала обрести в этой стране земной рай. В сущности так оно и было. Но понимаешь это только позднее, оглядываясь на прошлое. Чем дольше мы здесь оставались, тем более двойственными становились наши ощущения.
В то время программ студенческого обмена практически еще не существовало, и не к кому было обратиться за советом. Оказалось трудно найти хорошее жилье для студентов. Семьи, принимавшие их, не хотели заявлять полученные за проживание деньги как доход, что создавало проблемы с налоговой инспекцией. Полиция – Questura – желала знать о студентах все, включая сумму, которую они будут платить семьям за проживание. Сами студенты не были счастливы, скорее растеряны. Им разрешалось принимать душ только два раза в неделю; девушки не могли мыть голову каждый день; в комнатах не хватало света; погода стояла невыносимо жаркая; учителя в языковой школе «Лингвавива», которые по договору подбирали приемные семьи и учили студентов итальянскому, были строгими и черствыми. И так далее. Более того, сама программа не имела легального статуса, так как ей не принадлежала никакая собственность.
У нас с мамой были свои жилищные проблемы. Нам досталась квартира (та, что через дорогу от синагоги) просторная, но неудобная. Расположение комнат бестолковое: негде было посидеть в уютной обстановке. Из окна кроме зеленого купола синагоги почти ничего не было видно. Соседи снизу всегда злились на нас, потому что наша ванная протекала, туалет постоянно засорялся. Но что хуже всего – квартира была абсолютно новой. Я думаю, мама смирилась бы с любыми бытовыми неудобствами, если бы мы жили в какой-нибудь средневековой башне или в палаццо пятнадцатого века, но в совершенно новом здании все это было невыносимо.
Помимо общих с мамой проблем у меня были и свои личные. Существовала американская школа, но мама говорила, что она слишком далеко от города и очень дорогая. Она дала мне триста долларов, в виде подкупа, чтобы я согласилась пойти в итальянскую школу (тогда, это казалось хорошей идеей), и деньги я уже потратила, поэтому не могла ничего изменить. Даже когда директор классического лицея имени Данте сообщил нам, что, поскольку школьный опыт работы с иностранцами, не знающими итальянского, был очень неудачен, он не хочет меня принимать. И это несмотря на то, что у меня были все нужные документы, от детского сада до девятого класса, переведенные на итальянский язык и заверенные рельефной печатью итальянского консульства в Чикаго.
Я изучала итальянский в школе «Лингвавива», но, похоже, без особых успехов. Классы были большие, а студенты (в основном двадцатилетние немки и скандинавки) горластые и агрессивные. Я целый месяц ходила на занятия, но так и не могла говорить по-итальянски, и казалось, во всем мире у меня нет ни единого друга.
К концу лета мы с мамой стали постоянными посетителями Американской церкви. Мама никогда бы не призналась в этом, но мы нуждались в помощи. Это была епископальная церковь, и там требовалось часто совершать коленопреклонения, для чего из спинки сидения напротив выдвигались ступеньки с кожаным покрытием, наподобие ступенек кухонной стремянки. Мама не была религиозной женщиной, но мне казалось, что она молилась по-настоящему, и это пугало меня. Я не знаю, получала ли она ответ на свои молитвы, но наши дела неожиданно резко изменились к лучшему, будто кто-то услышал нас и послал фею посмотреть, что можно для нас сделать. Хотя на самом деле не фею, а волшебника. Человека с благозвучным именем Бруно Бруни, которого мы встретили прямо в церкви во время перерыва на кофе после службы. Синьор Бруни был послан нам Богом. Он представил маму директору научного лицея Моргани, приятной доброжелательной женщине, которая сказала, что будет счастлива видеть меня в своей школе и что сначала будет трудно, но ее опыт работы с иностранцами, не знающими языка, весьма обнадеживает. Он успокоил любопытствующую Questura и помог нам найти более подходящую квартиру в Борго Пинти, недалеко от Дуомо, в старом доме, но весьма уютную и действительно удобную. По утрам я любила смотреть из окна на маленький фруктовый рынок. Я сделала дюжину фотографий, но у меня так и не получилось передать саму душу этого места.