1612 год
Шрифт:
— Это тебе, князь Дмитрий Михайлович! Отведай хлеб-соль!
Пожарский встал, поклонился и принял с благодарностью. Понимая, что в чужом доме надо и действовать по чужому уставу, Маржере и остальные гости сделали то же самое.
Затем двое слуг внесли внушительных размеров братину, [10] наполненную хмельным медом, и ковш с закругленной рукоятью. Дворецкий, зачерпнув из братины полный ковш, подал его дьяку. Тот встал и, взяв ковш, торжественно провозгласил здравицу государю, назвав все его титулы. Потом по очереди выпил каждый из присутствующих.
10
Братина— посуда больших размеров, похожая на горшок с крышкой.
Не торопясь, слуги расставили перед каждым из пирующих небольшие оловянные миски, а по центру стола — большие блюда с двумя, а то и с четырьмя ручками, так что вносили их по двое — четверо слуг. На них — различное холодное мясо, нарезанное тонкими ломтями, чтобы можно было брать руками, — баранина, яловина, [11] свинина, заячьи тушки, лосятина, куры и утки. Рядом ставились блюда с овощами: редькой, солеными огурцами, квашеной капустой, грибами, чесноком.
11
Яловина— так называлась говядина.
Одна за другой появлялись братины с медами белым и красным, обарным и ягодным, а также с пшеничным вином [12] добрым и боярским. Была даже греческая мальвазия.
— Ты не очень нажимай, — шепнул Гилберт Думбару, засунувшему в рот сразу ползайца и пытавшемуся пропихнуть его внутрь с помощью доброго глотка ягодного меда, очень ему понравившегося и вкусом и цветом, а главное — крепостью. — Это ведь только начало. Говорят, у русских принято подавать по сорок-пятьдесят блюд.
12
Пшеничное вино— так называлась водка.
Действительно, слуги продолжали таскать из поварни одну ведерную кастрюлю за другой. За холодными мясными закусками пошли мясные кушанья вареные — шти, уха и рассол, которые хлебали по двое-трое человек из одной мисы. Меж ухами подавали пироги с мясом, рыбой, горохом и крупами. Затем появились кушанья жареные — печеные и сковородные: гусь с кашей, бараньи ножки, начиненные яйцами, свиные головы под студнем с чесноком и хреном.
Хозяин тем временем произносил здравицу за здравицей, перейдя от царствующего дома к присутствующим, понуждая пить снова и снова. Если кто-то, на его взгляд, плохо ел, он выбирал кусок от стоявшего перед ним опричного [13] блюда и, положив на миску, посылал со слугой. Тот, кому предназначался кусок, должен был встать, поблагодарить за хлебосольство и обязательно съесть, изображая на лице удовольствие, чтобы не обидеть хозяина. Маржере, которому был послан огромный жирный кусок окорока, попытался было с брезгливостью отказаться, но предостерегающий взгляд Заборовского заставил его подчиниться.
13
Опричное— персональное.
Хуже пришлось Мартину Беру. Бедный студент, боясь опьянеть, оставил очередной ковш с медом нетронутым, но получил тут же от все подмечавшего хозяина объемистую чашу с водкой, которую вынужден был выпить стоя и залпом, «полным горлом», как посоветовал ему Афанасий Иванович, после чего вскоре впал в буйное веселье и начал горланить лихую студенческую песню. Думбар, гогоча как жеребец и часто икая, пытался подпевать.
Власьев, понимавший латынь, улыбался, однако, когда студент начал орать совсем непристойное, покачал головой и сказал дворецкому:
— Зови гусельников, пусть споют что-нибудь наше.
В избу вошли и глубоко поклонились, правой рукой коснувшись пола, двое скоморохов, одетых поверх исподнего в шубы, вывернутые мехом наружу, в масках и колпаках. Один держал в руках гусли, другой — гудок. [14] Полилась старинная песня:
Что у нас было на святой Руси, На святой Руси, в каменной Москве…Капитан, уснувший было, от унылого речитатива, спросил у толмача:
14
Гудок— ящик со струнами.
— О чем поют эти люди?
— О нашем покойном государе Иване Грозном.
— Жестоком? — поправил Маржере.
— Он не со всеми бывал жесток, — не согласился толмач. — В песне поется о его справедливости и щедрости, проявленной к разбойнику.
— Вот как? — удивился капитан. — Значит, народ хранит о нем добрую память? Жалеет? А правда ли, что жив его сын, царевич Димитрий?
Толмач испуганно отшатнулся:
— Нет, нет!
Власьев, слышавший разговор, пронзительно взглянул на капитана:
— Откуда у тебя такая весть? Иезуиты нашептали? Им бы этого очень хотелось.
Маржере гордо выпрямился, насколько было возможно после стольких ковшей меду, и закрутил ус:
— Я с иезуитами не якшаюсь! Я — гугенот и воевал с католиками. А слышал просто пьяную болтовню какого-то шляхтича в краковской харчевне.
— Враки все это! — строго сказал Власьев. — Истинно известно, что царевич покололся сам во время приступа падучей и похоронен в Угличском соборе.
Он перекрестился, потом зыркнул глазом на скоморохов:
— Что пристали? Давайте еще, да повеселей!
Гусельник и гудочник ударили по струнам и громко запели:
Как во городе было во Казани, Середи было торгу на базаре, Хмелюшка по выходам гуляет, Еще сам себя хмель выхваляет…— Это, видать, веселая песня! — заметил Маржере. — О чем она?
— Вроде той, что пел ваш студент. О пьяном веселье, — насмешливо ответил толмач.
Мартин Бер, будто услышав, что говорят о нем, вдруг снова заорал какую-то песню, вызвав очередной взрыв хохота Думбара и неодобрительный взгляд дьяка.
Взмахом руки он велел дворецкому внести молочный кисель и фрукты, вываренные в сахаре, что означало окончание пира.
…Пожарский ехал то впереди со своим вооруженным отрядом, то останавливался, пропуская мимо себя длинный обоз, медленно тянущийся по узкой дороге с тесно обступившими ее вековыми соснами и елями. Неожиданно лес распахнулся, и путники увидели город, состоящий в основном из церквей да деревянных изб, разбросанных как попало по ровной, чуть заболоченной местности.