1612 год
Шрифт:
— Что он говорит? — капризно спросил Борис.
— Спрашивает, не испытываешь ли ты удушья, особенно ночью, во сне?
— Испытываю. Из-за того плохо сплю, — хрипло, с испугом сказал Борис. — Откуда он узнал? Не колдун ли?
— Говорит, что узнал по твоим жилам. Бывает, что сердце колотится?
— Бывает, — согласился Борис, глядя на медика со все возрастающим уважением.
Фидлер произнес еще несколько фраз, потом отошел и поклонился.
— Болезнь у тебя серьезная, государь, — перевел Власьев. — Лечить надо долго, настоями из трав и драгоценных каменьев.
— Каких трав?
— Говорит, что будет подбирать.
— Ты ему скажи, что в царском саду растут все аптекарские травы, пусть посмотрит.
— Ему нужна трава по названью конурат. Растет лопушками, ягоды воронова цвета с отливом, собой низка, как капуста. А пока он готовит снадобье, ты должен постоянно носить при себе большой, величиной с лесной орех, алмаз, отгоняющий дурные ночные видения. И нюхать настой из сухого листа шиповника, тот, что он давеча тебе давал.
Фидлер с братом, пятясь, удалились, оставив государю флакон, из которого он периодически вдыхал запах.
— Видать, знатный лекарь, — заметил повеселевший Борис. — Может, и поможет мне излечиться. Ну, а еще кого к нам привез, рассказывай.
— Воинов…
— Это я знаю. Читал, — кивнул государь.
— А еще хироманта знатного, — оглянувшись на дверь, тихо произнес дьяк. — Астролога, что по звездам судьбу человека предсказать может. У цезаря его сманил за большую мзду.
Глаза государя загорелись.
— Поместить его в Тайницкую башню, чтоб никто его не видел! А мы ночью придем к нему посмотреть на его ведовство!
Борис расслабленно смежил веки и дал знак рукою, отпуская дьяка. Власьев поднялся, однако, вместо того чтобы уходить, напротив, подошел к царю вплотную и тихо, с потаенной дрожью произнес:
— Не вели казнить, батюшка государь…
— Чего еще?
— В Польше по корчмам слух пошел. Будто там объявился царевич Угличский…
Бориса будто ударили. Он вскочил, отшвырнув ногой карлу, игравшего у его ног с котенком.
— Что? Какой царевич? Спустя девять лет, как его схоронили?
— Бают, что будто подменили его.
— Врут! — с силой воскликнул Борис. — Его мамка Волохова, что с малолетства с ним была, предана нашему роду, глаз с него не спускала, пока…
Он поперхнулся было, но продолжал:
— Пока не зарезался сам, играя в тычку. Пятнадцать дней тело его лежало в соборе, чтоб каждый проститься мог. Видели его и дьяк Вылузгин, и митрополит Гевласий, и князь Василий Шуйский. И тайные мои лазутчики там были, что Дмитрия знали… Нет, это проклятый Жигимонт выдумал, чтобы рознь в народе нашем посеять.
— И бояре тоже, — раздался из угла голос притаившегося было Семена Никитича.
— Бояре? — повернулся к нему всем телом Борис и, замахнувшись посохом, зловеще произнес: — Что знаешь? Говори!
— Немцы служилые доносят из Царева-Борисова, будто свояк твой, Богдашка Бельский, {13} как крепость построил, на пиру похвалялся, что теперь-де Борис царь на Москве, а он, Богдашка, царь в Борисове.
— Пустое брешет! — раздраженно отмахнулся Борис. — Что, ты его не знаешь? Пусть и торчит там, на украйне, на веки вечные!
— А еще доносят служилые немцы, — тем же шипящим от ненависти голосом продолжил Семен Никитич, — жалобился Богдашка на неблагодарность государеву: деи, он, Бельский, посадил Годунова на престол. А тот нет чтобы править вместе, вдвоем, убрал своего заступника из Москвы.
— Этот заступник сам норовил на престол сесть, — криво ухмыльнулся Борис. — Так что передай: Москва, мол, слезам не верит! Жалобщик нашелся… Царевич-то тут при чем?
— А притом, — с затаенной злобной радостью закончил наушник, — что, когда совсем опьянел Богдашка, стал калякать, что есть, мол, справедливость Божья. Жив сын Иоаннов, убили другого, а он, Бельский, к спасению царевича тоже руку приложил. И тот-де благодарнее Бориса будет…
Огромные глаза Бориса начали вдруг выкатываться из орбит, он побагровел и снова схватился обеими руками за ворот так, что посыпался жемчуг.
Власьев и Годунов переглянулись, не зная, звать ли на помощь. Однако царь, не поднимая глаз, сделал отрицательный жест рукой.
Мысли липкие и страшные зашевелились в его голове. Он заговорил, вроде бы не обращаясь ни к кому:
— Ах, Богдашка, Богдан. Бог дал мне тебя как вечный крест. Связаны мы с тобой страшной тайной много лет.
…Почти год провел Иоанн Васильевич в суровом посту и глубокой молитве после гибели старшего сына. Каялся во всех грехах, велел по всем церквам поминать души тех безвинных, что были убиты им самим или по его приказу. Но к весне 1584 года вновь взалкало его грешное тело. Однажды вечером попытался изнасиловать невестку свою Ирину, жену блаженного Федора. Помешал случайно увидевший слуга, которого тут же зарезали по приказу царя. Но понял он, что знают о его не содеянном еще грехе родной брат Ирины Борис и его свояк, двоюродный брат жены Бориса, — Богдан Бельский. Все чаще на них с ненавистью останавливался мутный глаз царя. Что это значит, хорошо знали оба.
И тогда они решились. Выбрали час, когда во дворце все после обеда спали, остались с государем наедине, благо предложил он сыграть в любимую игру — шахматы. Повалили разом могучего старика навзничь и удушили подушкой. Когда судороги прекратились, Борис поднял подушку и, глядя на посиневшее, искаженное судорогой лицо любимого государя, скомандовал Бельскому:
— Беги, Богдаша! Кричи, что царь Иоанн Васильевич от внезапного удара преставился.
Так повязала их страшная тайна. Видит Бог, что Борис всегда дружески относился к свояку, несмотря на его строптивый, баламутный нрав и непомерное честолюбие. Он спас его через несколько дней, когда при коронации Федора науськанная боярами московская чернь потребовала его крови. Удалось убедить толпу, что Бельский будет сослан. Действительно, последующие годы тот провел воеводой в Нижнем Новгороде.