1612. Минин и Пожарский
Шрифт:
Когда пришла пора снарядить посольство к польскому королю, осаждающему Смоленск, чтобы завершить мирные переговоры и скрепить заключенный договор королевской печатью, то во главе этого посольства встали Василий Голицын и Филарет Романов.
Проводив своих послов к Сигизмунду, бояре-блюстители несколько раз пытались привести москвичей к присяге Владиславу, однако все их попытки завершились неудачей. Основная масса жителей Москвы не желала присягать на верность польскому королевичу, отец которого держал в осаде Смоленск. Москвичам было ненавистно само имя Сигизмунда.
Однажды
Посадские не только избили Лыкова и его челядинцев, но еще и отняли у них кошели с деньгами, посрывали с них дорогие шапки, изорвали на них одежды.
В Кремлевский дворец Лыков пришел с разбитым в кровь лицом, с синяком под глазом, весь вывалянный в грязи. Стояла середина октября, на улицах Москвы было грязно и слякотно.
После низложения Василия Шуйского в царских хоромах теперь хозяйничали бояре-блюстители во главе с Федором Мстиславским, они здесь заседали, встречали просителей, обедали и ужинали. Лишь на ночь бояре расходились по своим теремам.
– Доколе мы будем терпеть дикие выходки московской черни, братья? – возмущался Борис Лыков, представ перед своими коллегами в самом жалком виде. – До чего мы дожили, господа-бояре. Посадские людишки оскорбляют, унижают и грабят людей из боярского сословия днем в самом центре Москвы, и сие беззаконие сходит им с рук! Пора положить этому предел! Иначе Москва погрузится в хаос и безвластие!
– Хаос и безвластие уже давно гуляют по Москве, – мрачно заметил Иван Воротынский, – с той самой поры, как мы подписали этот злосчастный договор с Сигизмундом. Народ не желает видеть на московском троне польского королевича, поэтому ярость черни изливается на нас, бояр, заключивших унию с Польшей.
– Хочу вам заметить, други мои, что договор об унии подписан токмо нами, Сигизмунд же его до сих пор не подписал, – в тон Воротынскому добавил Андрей Трубецкой. – Минуло уже два месяца, как наше посольство прибыло в польский стан под Смоленском. Непонятно, почто Сигизмунд тянет вола за хвост, что его не устраивает?
– Сигизмунд, подлая душа, требует, чтобы Смоленск открыл ему ворота, лишь после этого он согласен подписать мирный договор, – проговорил Федор Мстиславский. – Еще Сигизмунд не согласен, чтобы его сын переходил из католичества в православие. Филарет прислал в Москву слугу с письмецом, где он пишет об этом.
– Это неслыханно! – возмущенно фыркнул Иван Романов. – Сигизмунд прочит на московский трон своего сына, а сам осаждает Смоленск и разоряет сельскую округу. Жолкевский обещал нам, что Сигизмунд отступится от Смоленска, если мы подпишем договор об унии с Речью Посполитой. Он обещал нам и то, что Владислав перед коронацией примет православие. Выходит, Жолкевский лгал нам!
– Надо вызвать сюда Жолкевского и потолковать с ним без обиняков! – сердито сказал Федор Шереметев. – Похоже, он нас за дурней держит!
– Необходимо отправить Жолкевского под Смоленск, дабы он поторопил Сигизмунда с подписанием договора, – промолвил Иван Воротынский. – Причем договор должен быть подписан Сигизмундом в том виде, в каком мы его согласовали с Жолкевским. То есть Смоленск останется неприкосновенным для поляков, а Владислав обязан принять православие. Иначе вся эта затея не имеет смысла!
– Братья, – напомнил о себе избитый Лыков, – сначала нужно навести порядок в Москве. Надо как-то приструнить московскую чернь, а то ведь знатному человеку по улице пройти невозможно!
Федор Мстиславский хмуро напомнил Борису Лыкову о том, что за последние четыре года Москва трижды находилась на осадном положении. Первый раз это случилось, когда отряды восставших смердов и казаков во главе с Болотниковым пытались ворваться в столицу со стороны села Коломенского. Второй раз Москва оказалась в осаде, когда объявился Лжедмитрий Второй, на целых полгода окопавшийся в Тушине со своей разбойной ратью. Третий раз под Москвой вновь объявился Тушинский вор вместе с литовским гетманом Сапегой, воинство которых с трудом удалось оттеснить от стен Москвы к Калуге.
– В условиях непрекращающейся Смуты все население Москвы давным-давно имеет на руках оружие, которое ныне без труда можно приобрести где угодно, – мрачно подытожил Федор Мстиславский. – Чернь не просто вооружена, но сплочена и организована, поскольку ею верховодят земские и губные старосты, выбранные из ее же среды. К тому же голод согнал в Москву множество смердов и холопов из окрестных деревень, а эта рвань живет токмо воровством и разбоем, ибо в нынешние тяжелые времена никто не пашет и не сеет. У нас всего четыре тысячи стрельцов и полторы тысячи верных дворян, этого войска хватает лишь на то, чтобы не допускать буйное простонародье в Кремль и поддерживать хоть какой-то порядок в Китай-городе.
– Какая же мы тогда власть, коль не смеем и носа высунуть из Кремля и Китай-города! – сердито фыркнул Лыков. – Надо любой ценой захватить господство над всеми концами и слободами Москвы.
– Любой ценой, это как? – прищурился Мстиславский, взглянув на Лыкова.
– Надо впустить в Кремль и Китай-город наемников Жолкевского, – сказал Лыков. – Коль воины Жолкевского помогли нам отбросить от Москвы Сапегу и Тушинского вора, они же помогут нам совладать и с московской чернью.
Сказанное Лыковым вызвало бурные споры и пререкания между боярами-блюстителями. Кто-то из них полагал, что такая мера чревата открытым восстанием москвичей, которые ненавидят поляков за их бесчинства под Смоленском. Кто-то резонно замечал, что Жолкевский и его военачальники, оказавшись в Кремле, просто-напросто отнимут власть у Семибоярщины. Кто-то говорил, что если по договору с Сигизмундом на московский трон должен сесть его сын, то это неизбежно приведет к тому, что поляки все едино рано или поздно окажутся в Кремле.