1612. Минин и Пожарский
Шрифт:
Прокопий Ляпунов, по мнению Пожарского, обладал ораторским даром и цепким умом, способным быстро находить верные решения. Ни Василий Шуйский, ни прочие думские бояре в этом отношении не годились и в подметки Ляпунову.
«Кичясь своей знатностью и богатством, истые бояре совершенно не радеют о нуждах простых людей, они не умеют разговаривать с теми, кто не знатен, – размышлял Пожарский. – Глядя на город, эти люди видят токмо терема и дворцы, не замечая избушек и лачуг. Повернувшись спиной к своему народу, думские бояре уповают на поддержку войск Сигизмунда, используя власть себе во благо и во вред государству. Ляпунов прав, русскому народу такие горе-властители не нужны!»
Внезапно размышления Пожарского были прерваны стрельцами из ночного караула, которые ввалились в жарко протопленную
– Большой конный отряд и пешая рать подвалили к посаду по Каширской дороге, – сказал бородатый десятник с заиндевелыми усами и ресницами. – В темноте-то не разобрать, чьи стяги над полками реют.
– Барабанный бой не слыхать? – спросил Пожарский.
Обычно по барабанному бою можно было еще издали распознать, кто приближается: русские или поляки.
– Нет, не слыхать, – ответил десятник, – ни труб, ни барабанов.
В цитадели Зарайска труба заиграла тревогу. Стрельцы и пушкари бегом спешили по каменным ступеням на стены и башни, восьмигранные силуэты которых под островерхими кровлями грозно вздымались на фоне темного неба, усыпанного звездами.
На рассвете с высоты угловой Никольской башни князь Пожарский смог своими глазами разглядеть конные и пешие отряды, посреди ночи подошедшие к Зарайску. По знаменам и по одеяниям всадников Пожарский распознал рать воеводы Сунбулова, который, по всей видимости, не желая возвращаться в Москву с неутешительными вестями, решил напасть на Зарайск и наказать его жителей за непокорность Семибоярщине. Пожарский мигом оценил ситуацию и принял решение к действию. Увидев, что полки Сунбулова, размещенные на ночь по окрестным селам и слободам, только-только начинают собираться воедино, Пожарский вывел свое небольшое войско за стены кремля и стремительно напал на неприятеля. С ходу смяв и рассеяв конников Сунбулова возле сел Журавна и Струпна, воины Пожарского затем с первого же натиска обратили в бегство у Злыхинской слободы пеших ратников Сунбулова, отбив у них пушки и знамена. В результате скоротечного боя рать Сунбулова потеряла убитыми больше ста человек, а в плен сдалось четыреста стрельцов. В отряде Пожарского было всего трое убитых.
Собрав остатки своего воинства, воевода Сунбулов ушел в сторону Москвы.
Каково же было удивление Пожарского, когда он увидел среди пленных сунбуловцев Тимоху Салькова, прощенного Шуйским за его разбойные дела и ушедшего из Зарайска еще прошлым летом к Тушинскому вору.
– И ты здесь, бедовая головушка! – усмехнулся Пожарский, подойдя к Салькову. – Каким ветром тебя прибило к войску Сунбулова?
– Здравствуй, князь! – Сальков снял с головы шапку, несмотря на пронизывающий ветер. – Невезучий я человек, вот меня и швыряет злая судьба с места на место, как сухую солому. Я ведь не единожды покаялся, князь, что ушел от тебя летось к самозванцу в Калугу.
– А что так? – вновь усмехнулся Пожарский.
– Оказалось, что Тушинский вор вовсе не сын покойного Ивана Грозного, а просто кукла подсадная, – ежась от холода, проговорил Сальков. – Об этом в Калуге все открыто говорили. Мне довелось близко увидеть самозванца, он и на русского-то был не похож: смуглый, черноволосый, горбоносый, как басурманин. Никакими делами самозванец не занимался и в совете воевод не заседал. Все дела вершили князь Дмитрий Трубецкой, гетман Ян Сапега и атаман Иван Заруцкий. А когда самозванец был застрелен кем-то из его охраны, то труп его с отрубленной головой более месяца пролежал в нетопленой церкви, никто и не думал его хоронить.
– Кто же теперь верховодит воровским войском? – спросил Пожарский. – И что намерены делать дальше воровские воеводы?
– Разбрелось воровское войско кто куда, князь, – с тяжелым вздохом ответил Сальков. – Сапега со своими литовцами расположился близ Серпухова. По слухам, он сносится с Семибоярщиной, собирается воевать на их стороне. Атаман Заруцкий с донскими казаками ушел в Тулу, там зиму пережидает. Князь Трубецкой со своими людьми по-прежнему стоит в Калуге. Я со своей шайкой в Москву подался, повинился перед думскими боярами, так и оказался в войске воеводы Сунбулова. Москвичи за Семибоярщину сражаться не желают, дворяне тоже, стрельцы разбредаются из столицы по разным городам. Вот бояре и призывают под свои знамена кого придется…
– Много ли людишек уцелело в твоей шайке? – вновь спросил Пожарский, жестом указав Салькову, что он может надеть шапку.
– Не ведаю, князь. – Сальков пожал плечами. – Подо мной коня убило, вот я в плен и угодил. А все мои сорвиголовы разбежались. Возьми меня обратно к себе, князь. – Сальков поклонился Пожарскому. – Ты меня знаешь, наездник я отменный и ко всякому оружию привычный. Возьми, не пожалеешь!
– Так и быть, возьму. – Пожарский похлопал Салькова по плечу. – Но имей в виду, приятель, за пьянство и неповиновение в моем гарнизоне секут плетьми. Запрещено также драться, сквернословить и играть в кости. Уразумел?
– Конечно, князь, – обрадовался Сальков. – Надоело мне по кривым дорожкам ходить, черт-те кому служить! Пойду за тобой, князь-батюшка, по прямой дороге, уповая на твой честный помысел.По примеру Тимохи Салькова, почти все пленные стрельцы из войска воеводы Сунбулова добровольно вступили в полк князя Пожарского. Все прочие пленники были отпущены Пожарским на все четыре стороны.
Глава четвертая Гермоген
Смерть Тушинского вора внесла разброд и смятение в ряды тех, кто на протяжении трех лет ратовал за его воцарение в Москве. Мало кто верил, что Тушинский самозванец и есть чудом спасшийся от смерти царевич Дмитрий, но указы и обещания самозванца привлекали на его сторону всех недовольных действиями Василия Шуйского и свергнувшей его Семибоярщины. При воцарении Тушинского вора смерды и холопы могли бы получить послабления в налоговом гнете и прощение недоимок, а дворяне и казаки обрели бы дополнительные вольности и земельные пожалования. К тому же под знамена Тушинского вора стеклось много разбойного люда и беглых холопов, которым затянувшаяся Смута в государстве была только в радость. Под видом борьбы с врагами «царевича Дмитрия» лихая казацкая вольница и беглые холопы опустошали боярские усадьбы, грабили села и города. Тем же самым занимались польские гетманы, принявшие сторону Семибоярщины, делая вид, что они искореняют воровские банды, собравшиеся вокруг Лжедмитрия.
Теперь, когда «царевич Дмитрий» был мертв и вместе с ним умерла идея передачи ему царского трона, воровские бояре и атаманы стали промышлять сами за себя. Кто-то из них был намерен и в дальнейшем вести войну с Семибоярщиной на свой страх и риск. Кто-то выжидал, как повернутся события в ближайшем будущем. Кто-то решил податься в Москву, чтобы замириться с Семибоярщиной.
Среди последних оказались два вольных донских атамана, которые сражались с противниками «царевича Дмитрия» под Псковом. Их звали Андрей Просовецкий и Михаил Черкашенин. Оба возглавляли отряд казаков в девятьсот сабель. Прибыв в окрестности Москвы в разгар зимы, Просовецкий и Черкашенин договорились о встрече с патриархом Гермогеном в надежде услышать из его уст верное напутствие. Атаманы не знали, что Гермоген пребывает практически в заточении на подворье Кирилло-Белозерского монастыря, что за каждым его словом и шагом следят бояре-блюстители.
Встреча Гермогена с Просовецким и Черкашениным проходила в присутствии Федора Мстиславского и Михаила Салтыкова, которые помалкивали и доброжелательно улыбались атаманам, надеясь переманить их на свою сторону. Боярам-блюстителям остро не хватало преданных войск, они стремительно теряли свое влияние в Москве и соседних городах. Никто из них не выходил за стены Кремля без вооруженной охраны из слуг и поляков.
Гермоген повелел Просовецкому и Черкашенину без промедления присягнуть на верность Владиславу, сыну Сигизмунда. Патриарх сказал это, поскольку на то была воля бояр-блюстителей, допускающих к нему просителей и всех страждущих его благословения. Однако, оставшись наедине с Андреем Просовецким, пожелавшим исповедаться ему, Гермоген повел с ним совсем другие речи. Достав из широкого рукава своей длинной мантии небольшой бумажный свиток, патриарх сунул его в руки Просовецкому.