1612. Рождение Великой России

Богданов Андрей Петрович

Разбогатев, он мог на широкую ногу вести жизнь большого барина-вотчинника, не завидуя придворным интриганам и старательно уклоняясь от политики^{129}. Неудивительно, что князь был вновь призван на службу только в 1615 г., когда обострились военные действия со шведами и поляками. Пожарского послали па выручку осаждавшему Смоленск князю Дмитрию Черкасскому, коммуникации которого перерезал неуловимый пан Лисовский с отрядами заматерелых разбойников.

Пожарский сумел настичь Лисовского^{130}. В ожесточенном сражении перевес клонился то на одну, то на другую сторону. Наступил момент, когда большая часть русского воинства побежала, но князь с двумя сотнями дворян и пехотой укрепился в обозе, сумел отбиться и вновь собрал беглецов. За три дня, пока противники стояли /фуг против друга, не решаясь на новое сражение, Пожарский перекупил на свою сторону иноземных наемников Лисовского. Затем не пропустил его буйные ватаги к Калуге, но сам приболел. По его просьбе Лопата-Пожарский прогнал наконец опасного противника за рубеж.

Позже Пожарского поставили во главе экстренного сбора со всего государства «пятой деньга» на завершение войны с Полыней и Швецией. Он участвовал в переговорах со шведами, завершившихся в 1617 г. Столбовским миром. Осенью этого года князь спешно выехал воеводой в Калугу, успел собрать войска и отразить поляков от стен города.

Читатель, знакомый с родной историей (а иной и не возьмет в руки эту книгу), понимает, конечно, что знатная придворная челядь измывалась над Пожарским. Знати было особенно приятно заводить «местнические дела», в которых герой освобождения Москвы оказывался виноватым перед каким-либо придворным лизоблюдом, который и сабли-то в руки не брал^{131}. Но это так, к слову: аналогично обращались со всеми выдающимися русскими полководцами в XVII в. А в XVI в. поступали проще — их всех попросту казнили^{132}.

Однако весной 1617 г. положение Дмитрия Михайловича Пожарского при дворе волшебным образом улучшилось. Дело в том, что на польском рубеже готовился в поход на Москву тот самый королевич Владислав, которому большинство московской знати в своё время целовало крест, призывая на царство. Одно перечисление польских и литовских воевод, ставших под знамя Владислава с московским гербом, говорило о мощи нашествия. Довольно упомянуть великого канцлера литовского Льва Сапегу и старого гетмана Яна Карла Ходкевича (с ними шел ещё десяток виднейших воинов). С юга же к Москве рвался, разоряя всё окрест, гетман реестрового украинского казачества Конашевича Сагайдачный с 20-тыс. войском.

«Я иду на Москву, — сказал Владислав армии на русском рубеже, — во славу Господа Бога моего и святой католической веры. Иду воздать благодарность великой Речи Посполитой, которая воспитала меня и теперь отправляет для воинской славы, расширения границ и завоевания северного государства!»

Когда королевич Владислав пошёл на Москву, Пожарский выступил из Калуги к Можайску. Князь в тяжелейших условиях вывел из окружения конницу князей Черкасского и Лыкова, несмотря на продолжавшие одолевать его местнические оскорбления. Серьезную помощь главному воеводе оказал em товарищ князь Григорий Константинович Волконский. Другие воеводы не могли выполнить столь сложной задачи, многие вообще спешили сдаться неприятелю. Города переходили в руки врага один за другим, с боем, а чаще без боя. Королевич с запада и гетман Сагайдачный с юга подошли к Москве.

Задержать Сагайдачного на рубеже Оки Пожарскому и Волконскому не удалось. Дмитрий Михайлович тяжко болел и в Серпухове совсем слёг, ожидали его кончины со дня на день. Царь отозвал его в Москву. Г.К. Волконский остался сдерживать Сагайдачного, с боями отступая к Коломне. Не раз его братья Фёдор и Пётр, командуя арьергардом, атаковали прорвавшихся казаков с саблями в руках. Всего полторы сотни храбрецов, все, как и воеводы, израненные, прибились в Коломну. Оттуда войско ушло в Москву: главный бой вновь предстоял под стенами столицы.

Бояре (из тех, кто не успел бежать из столицы) пребывали в страхе, за исключением отважных воевод, которым не давали достойного места при дворе и даже (при возможности) важных военных постов. Растерянный юный царь Михаил призвал Пожарского во дворец и осыпал наградами. Вручил воеводе золотой кубок, накинул на плечи соболью шубу, велел зачитать перечень его великих заслуг перед Отечеством. И назначил оборонять Арбатские ворота — главное направление удара врага.

Пример старого и больного князя, сражавшегося при обороне столицы «не щадя головы своей», ободрил молодых воевод и москвичей, вооружившихся на защиту своих очагов. В жестоком бою враг был отброшен от ворот, а затем отбит от Москвы. Владислав временно отказался от претензий на русский престол, а в конце 1618 г. поляки пошли на Деулинское перемирие. Пользуясь страхом московских бояр, они ценою перемирия всего на 14 лет и шесть месяцев удержали за собой Смоленск и множество других русских городов с уездами, населением, вооружением и всеми запасами.

Более Дмитрий Михайлович Пожарский в активных военных действиях не участвовал. Его ждал не менее серьёзный фронт — борьба с русским бездорожьем. Когда войска королевича Владислава отступили от Москвы, дороги России после Гражданской войны и интервенции лежали в запустении. Ямские слободы и станы запустели, сословие ямщиков было практически уничтожено. А ведь ямщики и ямские чиновники занимались не только использованием, но строительством и поддержанием дорог в проезжем состоянии — с использованием труда массы людей по ямской повинности! «Ямские деньга», на которые всё это делалось, были вторым по величине налогом в бюджете России — после военного налога, «стрелецких денег». Это не удивительно: целостность и жизнь огромной страны зависели от дорог, которые в наших природных условиях содержать непросто.

Подвиг Пожарского но восстановлению путей сообщения был велик. Он принял дорожную службу, когда вся Европейская Россия до Волги и Камы была разорена, а на многих ямах не оставалось ни единого человека. Зимой, по отзывам иностранных наблюдателей, по разбитым дорогам ещё можно было проехать 500 верст за трое суток. Но как только вскрывались ручьи и реки, движение становилось кошмаром. Проложенные в основном напрямик дороги Московского государства шли через заливные луга, топи, овраги и водные преграды, требовавшие массы искусственных сооружений. Только между Москвой и Смоленском путешественник насчитал в те времена 533 моста, не считая гатей и плотин. Они были уже починены, но пошедшие в дело плохо связанные толстые бревна не имели дощатых настилов, что делало передвижение на тяжелом экипаже крайне опасным.

То, что дорога стала проезжей, было заслугой 10-летней борьбы Пожарского с разрухой, чиновниками и самим правительством. Вложив саблю в ножны после отражения от Москвы

Владислава, Пожарский принял устройство ямов — пунктов дорожной и почтовой службы на бесконечных путях страны — в полное ведение Ямского приказа Князь взял на себя, как судью приказа, всю ответственность за функционирование русских дорог. Но если «вниз» он мог повелевать, то «вверху», где принимались дорожные законы, ему приходилось вести нескончаемую войну.

Прежде всего князь озаботился экономическими условиями для привлечения «охотников» в разгромленное Смутой сословие ямщиков. В 1619 г. было особым указом было подтверждено данное Иваном Грозным освобождение ямщиков от всех земских повинностей: «К городу камня, и извести, и лесу возить, и города и остроги делать, и мостов мостить, и с посадскими и с уездными людьми ни в какие подати тянуть и никакого изделия делать ямщиком не велено, а велено им гонять ямскую гоньбу». Это фундаментальное установление закрепило мысль, что поддержание ямской гоньбы по значению равно всем остальным земским повинностям. Оно хранилось как восстановленная после Смуты государева грамота Ивана IV, подтвержденная царём Фёдором Ивановичем, Борисом Годуновым, Михаилом и Алексеем Романовыми (последний раз — в 1657 г.), «и рудить её никому ни в чем не велено, а велено ходить но тому, как … написано».