1814. Явление гения. «Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать»

На авантитуле – Треугольная площадь. Царское Село. Гравюра XIX века. Фрагмент.

На обложке – А. Пушкин. С.Г. Чириков. 1815(?) Екатерининский дворец. Вид на Лицей. Акварель. Начало XIX века. Фрагмент

«Мнози бо суть званы, мало же избранных», – сказано в Писании.

Эпоха, когда у неё возникает необходимость обрести собственный голос и как-то обозначить себя в ряду прочих, сама выбирает своего глашатая, отзываясь впоследствии на его имя. «Наша память хранит с малолетства весёлое имя: Пушкин. Это имя, этот звук наполняет собою многие дни нашей жизни. Сумрачные имена императоров, полководцев, изобретателей

орудий убийства, мучителей и мучеников жизни. И рядом с ними – это лёгкое имя: Пушкин» [1] .

Да, Пушкин. «Так много в этом звуке для сердца русского слилось», что период с середины десятых годов вплоть до полного подавления вольномыслия в России получил в истории имя нашего национального гения. Начало «пушкинской эпохи» принято отмерять от его первой публикации в 1814 году, конец обычно увязывается с введением в стране нового цензурного устава, прозванного «чугунным», и фактическим установлением господствующей идеологии, выраженной в знаменитой триаде графа Уварова: «Православие, самодержавие, народность». Так или иначе, но в тридцатых годах девятнадцатого века свободолюбивая пушкинская муза была уже не столь заметна – на социокультурную сцену в России вышли новые герои, с иными литературными дарованиями, с иными ценностями, идеалами и другими взглядами на жизнь.

Но вернёмся, однако, в самое начало пушкинской эпохи. С победой над незнающей поражений армией Наполеона Россия уже не могла оставаться прежней.

Национальный подъём народа, спасшего своё Отечество и освободившего Европу, дал не только мощный всплеск патриотических чувств, он качественно изменил всю русскую действительность, весь её уклад, всю сферу духовной и культурной жизни. Наиболее чутко произошедшие события откликнулись в сердцах дворянской молодёжи, называвшей себя «детьми двенадцатого года», в числе которой оказался и Александр Пушкин, воспитанник привилегированного Царскосельского лицея.

Заграничный поход значительно повлиял на самосознание русских людей. Как писал Николай Иванович Тургенев, «мы увидели цель жизни народов, цель существования государств; и никакая человеческая сила не может уже обратить нас вспять». Отмены крепостного права, на которую надеялись победители – солдаты и передовое офицерство, составившее впоследствии основу всевозможных тайных союзов, так и не случилось, хотя Александр I и объявил благодарность всему народу Империи. На благодарность Императора Сенат опубликовал свой указ, согласно которому крепостных опять по-прежнему можно было продавать как по одиночке, так и целыми семьями.

В александровской и николаевской России гвардейское офицерство, по сути, являлось интеллектуальной элитой русского общества. Культ бретёрства, присущий дворянскому сословию 10–20 годов, нисколько не отменял интереса к идеям общественного развития и любви к изящным искусствам. А сочинение стихов и вовсе считалось обязанностью всякого уважающего себя офицера. По свидетельству Герцена «офицеры являлись душою общества, героями праздников, балов, и, говоря правду, это предпочтение имело свои основания: военные были более независимы и держались более достойно, чем пресмыкавшиеся, трусливые чиновники». К военным «пушкинской поры» очень подходил пришедший в начале века из Франции термин дилетант, который в то время имел совершенно иную, нежели сейчас, положительную коннотацию. Вначале его применяли исключительно к талантливым музыкантам, не получившим систематического профессионального образования, а после и вовсе ко всем людям, преуспевшим в артистических и гуманитарных областях. Неслучайно юный Александр Сергеевич так близко сошёлся с Петром Яковлевичем Чаадаевым, бравым гусаром, героем Отечественной войны 1812 года.

Надо думать, что общность интересов и наклонностей сблизила гениального поэта и корнета Лейб-гвардии Гусарского Его Величества полка, будущего философа и блестящего публициста.

Возможно, их взаимное дружеское расположение и было вполне искренним, но нельзя не учитывать того обстоятельства, что у сотоварищей нашего гения бытовал культ дружбы, которая почиталась исключительной ценностью, несмотря на то многое, что больше роднило её с ролевой игрой, нежели с подлинным чувством, основанным на взаимопонимании и общности духовных интересов.

В обществе, особенно столичном, в котором оказался лицеист Пушкин, господствовал Романтизм,

проявляющийся не только в живописи и литературе, но и абсолютно во всём, от правил поведения в свете до манеры говорить и одеваться. Кокетство, тщеславие и бравада были такой же модой как белый цвет женских нарядов, в котором современники прочитывали возвышенное начало и удалённость от «грубых красок земли», которых пристало избегать и всячески сторониться.

Театральность и лицемерие вторгались даже в самые интимные стороны человеческих отношений. Бесконечные дружеские объятия, деланное сострадание, слёзы умиления и радости являлись привычной формой дружеского общения, в необходим мости и правильности которой все участники подобных отношений пытались уверить самих себя. В значительной степени такие странные для современного человека жизненные проявления были вызваны дефицитом внимания в семье и особенностями дворянского воспитания, когда ребёнок был лишён общества сверстников и дистанцирован от родителей.

Опять вспомним Герцена и обратимся к его воспоминаниям о своём детстве: «…товарищей не было, учителя приходили и уходили, и я украдкой убегал, провожая их, на двор поиграть с дворовыми мальчишками, что было строго запрещено. Остальное время я скитался по большим почернелым комнатам с закрытыми окнами…». Похожие строчки можно найти и у другого писателя, Огарёва: «Ни единого сверстника не было около; редко появлялись два-три знакомых мальчика, но я их больше дичился, чем любил…».

Стоит ли удивляться, что поколение «романтиков» возвело дружбу в ранг высшей добродетели, когда «сделаться достойным дружбы» считалось целью всякого молодого человека. Жуковский писал, что наиболее значимую похвалу для себя видел в выражении «истинный друг», и это неудивительно, ибо в дружбе, по мнению поколения романтиков, соединялись все лучшие человеческие качества. Притом необходимо отметить то важное обстоятельство, что интимный характер дружеских отношений вовсе не предполагал самораскрытия и нарушения личного пространства. Никакой исповедальности в общении друзей не было, всё сокровенное, все личностные переживания находили отражение исключительно в поэзии, и ни в переписке, ни в дневниковых записях мы не найдём даже тени авторского самообличения. Любой молодой романтик почёл бы такое душевное обнажение как утрату собственного достоинства. Зато сквернословия и злой иронии в эпистолярии той эпохи обнаруживается сколько угодно.

После, когда дворянская культура сменилась разночинской, «дружба романтиков» воспринималась как «потребность иметь при себе человека, которому можно беспрестанно говорить о драгоценной своей особе». Трибун разночинцев Белинский и вовсе считал дружбу романтической эпохи не «драгоценным сосудом для излияния самых святых чувств, мыслей, надежд, мечтаний», а «лоханью», куда выливаются помои собственного самолюбия.

Для социокультурного и духовного климата той эпохи, когда юный Пушкин впервые выступил со своим литературным произведением, очень важной проблемой являлось понятие чести – чести мундира, чести сословия, собственной чести… Забота о своём добром имени вполне вписывалась в нормативное пространство романтического века, обращённое в далёкие, рыцарские времена. Рыцарство подразумевало внутреннюю свободу, включая право самолично распоряжаться своею жизнью в делах, касающихся репутационных потерь, клеветы или ущемления собственного достоинства. Вопросы чести предполагалось решать самостоятельно, без всякой оглядки на власть и её институты. С другой стороны, понятие чести обязывало дворянина быть верным своему слову, поступать рассудочно, быть великодушным и справедливым. «Душа – Богу, сердце – женщине, долг – Отечеству, честь – никому!» – утверждалось в Кодексе чести русского офицера.

Как важна была тема чести для передового дворянства первой четверти девятнадцатого века можно судить даже по тому факту, что руководителями декабристского движения был разработан особый программный документ «о чести», кодифицирующий это понятие. «Честь есть одно из положительных правил тех монархий, которые ничто иное суть, как ограниченный деспотизм».

Такое положение вещей вполне можно отнести к идеологическим условностям времени, когда вопросы чести носили сакральный, надличностный характер, и почти не касались психологических особенностей отдельного человека. Соблюдение всем понятных правил требовал весь строй общественных взаимоотношений, отступничество было чревато трагедией для нарушителя – он становился изгоем, был презираем и гоним. Слову дворянина верили. Павлу I было достаточно одного обещания Тадеуша Костюшко не воевать больше с Россией, чтобы отпустить его и перестать видеть в нём врага.