1876
Шрифт:
— Из-за ребенка. Ему нужна мать, — сказал Сэнфорд. — А мне… — его маленький изящный рот неожиданно скривился в непроизвольной улыбке; мне она показалась по-девичьи кокетливой, — а мненужна Эмма.
— Орхидеи, — сказал я бездумно. Но они меня не слышали. Они смотрели друг на друга.
— Мы сочли это правильным, папа. — Эмма перешла на французкую скороговорку, и Сэнфорд, наверное, нас не понимал. — Уильям хочет уехать. В Париж. Как можно скорее. С ребенком. Со мной. Разумеется, я не могла ехать с ним, не обвенчавшись. Поэтому на прошлой неделе мы спросили епископа… он был так любезен. И все устроил.
— Я не педант, но мне это кажется чересчур скоропалительным. И… оскорбительным для Дениз.
— Ты хочешь, чтобы я разрыдалась? — Глаза Эммы и впрямь наполнились слезами.
— Извини.
— Ядумаю, что Дениз бы нас простила. Она любила нас обоих. Уильяма именя. И тебя тоже, папа. Если бы ты был там, с нами, ты бы лучше понял мой шаг.
— Неважно. — Я заговорил по-английски. — Что ж, примите мои поздравления, Сэнфорд.
Мой зять вскочил на ноги.
— Слава… — кажется, закричал он, — всевышнему! — и бросился пожимать мою руку.
Я поцеловал Эмму. Она разрыдалась. Итак, в этот прелестный апрельский день мы наконец похоронили знаменитую княгиню д’Агрижентскую и присутствовали при accouchement миссис Сэнфорд-второй, которая на следующей неделе отбывает во Францию со своим супругом на борту его яхты.
Я остаюсь в доме — писать книгу и купаться в неслыханной роскоши. Впервые за много лет я свободен. Я чувствую себя как узник, приговоренный к пожизненному заключению, с которого неожиданно и необъяснимо спали тяжкие оковы.
3
Мы расстались сегодня утром. Мой зять крепко пожал мою руку и очень удивился, что мы с Эммой не обнялись. Эмма пристально на меня посмотрела, начала было что-то говорить, но замолчала. Села в поджидавший их экипаж. Для сэнфордских чемоданов потребовалось два фургона.
— Вы ведь скоро к нам приедете. Все договорено? — Счастье еще, что он не называет меня «папа».
— Да, я скоро приеду. Как только кончу книгу.
— Слава всевышнему.
Они уехали, а мы с дворецким стояли в серых, утренних сумерках; день обещал быть дождливым.
По натуре я не любопытен; я не читаю чужих писем, не подслушиваю. Так как я с легкостью умею представить худшее, мне не нужно о нем знать. Я избегаю признаний и ненавижу секреты. Я полагаю, что даже в жизни тех, кого любишь, есть некая темная сторона, и я не из тех, кто требует во что бы то ни стало выставлять ее на всеобщее обозрение.
Чем выше подъем, тем ниже падение. Да. Любая банальность — правдива; любая правда банальна. К несчастью, чтобы это понять, требуется целая жизнь; понимание приходит в конце.
Вчерашний вечер я провел с Джейми по его настоянию.
— Мне нужно общество, Чарли. Я ненавижу всех.
— Это нормально.
— Не дождусь, когда я уеду из этого города. Мне не повезло.
Мы обедали в крошечном французском ресторанчике позади «Стейнвэй-холла». Джейми не появляется там, где его могут узнать. Я втайне надеялся, что он позовет меня в китайскую пагоду; но, как большинство мизантропов, он отчаянно нуждается в обществе.
Он перестал бывать у Дельмонико, предпочитает заглядывать в неприметные заведения, где веселятся люди, и если ему суждено встретить там кого-то из нью-йоркской знати, то лишь только таких, как он, падших. Он представляется себе Люцифером: и все из-за школярской потасовки с юным мистером Мэем.
Мое перо медлит… останавливается. Зачем об этом писать? Зачем эта летопись? Отвечу: привычка. Превращать жизнь в слова — значит приручать эту жизнь, обращаться с нею по своему усмотрению, а не наоборот. Слова преобразуют и меняют грубую жизнь, позволяют вынести невыносимое. Итак, в конце, как и в начале, только Слово. Кажется, я начинаю писать максимы.
Джейми повел меня к мадам Рестел; в ее богатом уютном салоне, как обычно, были очаровательные женщины и энергичные мужчины.
Джейми тотчас же скрылся в карточной комнате, оставив меня с хозяйкой; мадам Рестел как будто была рада меня видеть. Уговорила взять с подноса у лакея рюмку коньяка, хотя он плохо действует мне на сердце.
— Мы теперь соседи, — усмехнулась мадам; ее лучистые всезнающие глаза похожи на прожорливых хищных птичек, занятых вечными поисками корма.
— Все-то вы знаете…
— Я вижу, как вы входите в дом Сэнфорда и выходите оттуда. Но, — она нахмурилась, — я знаю отнюдь не все. Например, про очаровательную миссис Сэнфорд. Она очень мне нравилась.
— Чего же вы не знаете?
— Ну… она ведь умерла.
— Увы. Это ужасно.
— Но почему она умерла?
— Это могли бы рассказать вы, — холодно ответил я. — Выэто знаете, я — нет. Я знаю, что Дениз хотела ребенка и что вы сказали ей, что она сможет родить, если будет скрупулезно следовать предписанному вами режиму. Она следовала ему — и умерла.
Несколько минут мадам Рестел молчала. За ее плечом мне была видна комната для карточной игры. Красивые женщины стояли за спинами сосредоточенных картежников, без сомнения, подавая сигналы своим партнерам.
Наконец мадам Рестел сказала:
— В последний раз я видела миссис Сэнфорд год назад, когда она пришла ко мне и спросила, сможет ли она когда-нибудь иметь детей, и я объяснила ей, что это невозможно. Я была откровеннее, чем обычно себе позволяю, потому что она мне нравилась.
Комната начала расплываться и сжиматься перед моими глазами. Я подумал, что сейчас потеряю сознание или, еще лучше, умру.
— Однако прошлым летом, когда вас навестила моя дочь, вы ей сказали…
— Я никогда не видела вашу дочь, мистер Скайлер.