1888 Пазенов, или Романтика

Брох Герман

Она метнулась к нему полным отчаяния взглядом, в котором сквозила мольба; он повторил еще раз: "Нет, мы с тобой никогда больше не увидимся".

Она никак не могла поверить в это, Бертранд улыбнулся:

"Ты можешь себе представить, чтобы я сейчас стоял перед твоим отцом и просил твоей руки? Чтобы я отрекся от всего того, что говорил? Это была бы в высшей степени жалкая комедия; пошлейшее надувательство".

Она немного пришла в себя, но все же никак не могла понять его слова.

"Но почему? Почему..."

"Я ведь не могу просить тебя стать моей любовницей, пойти со мной... конечно, я мог бы, и ты в конце концов тоже сделала бы это... может быть, из чувства романтики.,, может, потому, что я тебе сейчас действительно дорог.,, сейчас, конечно.,, эх, ты,..-- Их губы слились в длительном поцелуе,-- ...но в итоге я не могу ставить тебя в сомнительное положение, даже в том случае, если бы оно казалось тебе более приемлемым, чем,., будем уж откровенны до конца, брак с этим Иоахимом". Она удивленно уставилась на него: "Вы что же, все еще можете думать о том, что я выйду за него замуж?"

"Естественно, могу.-- И чтобы разрядить приобретающее невыносимый характер напряжение, он, посмотрев на часы, пошутил: -- Уже добрых двадцать минут, как мы оба об этом думаем. Мысль об этом должна была бы стать невыносимой двадцать минут назад, в противном случае она вполне приемлема",

"Вы не должны так сейчас шутить,,,-- а потом со страхом в голосе: -- Ты это серьезно?"

"Я не знаю... да и никто этого не знает",

"Ты уходишь от ответа или же тебе доставляет удовольствие мучить меня. Вы так циничны".

Сказанное Бертрандом прозвучало серьезно: "Я что же, должен

обманывать тебя?"

"Ты, вероятно, обманываешь себя самого... вероятно потому, что ты.., сама не знаю почему,., но что-то тут не так,,, нет, ты меня не любишь".

"Я эгоист".

"Ты не любишь меня"

"Люблю". Она пристально, со всей серьезностью посмотрела на него: "Я должна, значит, выйти замуж за Иоахима?"

"В любом случае я не смею сказать тебе "нет".

Она высвободила руки, долго сидела в кресле, не проронив ни слова. Затем встала, нашла свою шляпку, закрепила ее шпильками: "Прощай, я выйду замуж.,, может быть, это цинично, но у тебя это не может вызвать удивления... мы оба, наверное, совершаем самое страшное преступление против самих себя.,, прощай".

"Прощай, Элизабет, не забывай этих минут.., моя единственная месть Иоахиму,,, я никогда не смогу забыть тебя",

Она провела рукой по его щеке, "Ты весь горишь",-- сказала она и быстрым шагом вышла из комнаты,

После всего происшедшего у Бертранда случился сильнейший приступ лихорадки. Он показался ему справедливым, да к тому же и благом, ибо позволял провести черту между вчера и сегодня. И он давал ему силы снова смотреть на Иоахима, который сидел перед ним, в том же доме -- был ли этот дом тем же?
– - с обычной доброжелательностью, Нет, это все выглядит странно. Итак, он сказал: "Не беспокойтесь, Пазенов, вы бросаете якорь в семейной гавани, И счастья вам". "Какой грубый и циничный человек",-- снова промелькнуло в голове у Иоахима, тем не менее он испытывал чувство благодарности и успокоения. Может быть, это было напоминанием об отце, но мысль о браке странным образом перемешалась с тем, как выглядела эта тихая больничная палата, по которой сновали одетые в белое монахини. Ласковой и по-монашески степенной была Элизабет, вся в белом на серебристом облаке, и ему вспомнилось изображение мадонны Ассунты, которое он видел, кажется, в Дрездене. Он снял фуражку с вешалки. Иоахиму казалось, что это Бертранд подтолкнул его к этому браку, и странное чувство завладело им: Бертранд хочет таким образом втянуть его в гражданскую жизнь, хочет похитить у него форму и место в полку, чтобы вместо него стать майором; и когда Бертранд, прощаясь, протянул ему руку, то он и не заметил, что у того высокая температура. Он все же был благодарен Бертранду за хорошие слова, его прямая удаляющаяся фигура, одетая в длинный форменный китель, имела прямоугольные очертания. До Бертранда еще доносилось тихое позвякивание шпор на лестнице, и его преследовала навязчивая мысль о том, что Иоахим прошел сейчас внизу по той самой приемной.

Ответ на его сватовство был положительным. Впрочем, как писал барон, Элизабет не хотелось бы пока отмечать официальную помолвку. Она испытывает определенную робость перед окончательным шагом; но в ближайший вечер Иоахима ждут к ужину.

Хотя это и не было еще настоящей помолвкой, хотя Иоахиму ни Элизабет, ни ее родителями еще не было предложено доверительное "ты" и хотя тон за столом имел официально натянутый характер, но в воздухе, вне всякого сомнения, витало праздничное настроение, ощущение которого стало особенно острым, когда барон постучал по бокалу и множеством красивых слов выразил мысль о том, что его семье, которая представляет собой единое целое, не так-то легко принять в свой круг нового члена; но если же все происходит с Божьего соизволения, то это должно приветствоваться всем сердцем, и любви, соединяющей семью, хватит тогда и на новичка. У баронессы на глаза навернулись слезы, и она трогательно коснулась руки своего супруга, когда тот говорил о любви, а Иоахима охватило теплое чувство, что здесь ему будет хорошо; в семейном кругу, сказал он себе, и вспомнилось Святое семейство. Да, Бертранд, наверное, насмехался и иронизировал бы над речью барона, но эта ирония стоила бы дешево. Двусмысленные шуточки, из которых когда-то состояла застольная речь Бертранда, такая примитивная, были, конечно, более доступны пониманию, чем то внутреннее состояние души, которое ощущалось в словах барона, Затем все подняли бокалы, раздался звон хрусталя и барон воскликнул: "За будущее!"

После ужина молодых людей оставили наедине, чтобы они могли откровенно поговорить. Они сидели в переделанном обставленном по-новому музыкальном салоне с обитой черным шелком мебелью, которая была одета в изготовленные баронессой и Элизабет кружевные чехлы; пока Иоахим подыскивал подходящие слова, он услышал, как Элизабет почти радостно произнесла: "Значит, вы, Иоахим, хотите жениться на мне; вы хорошо обдумали свое решение?" "Как не по-женски -- подумал он,-- приблизительно так мог бы изъясняться Бертранд". Но как вести себя ему? Должен ли он опуститься сейчас на колено, чтобы предложить ей руку и сердце? Ему повезло, ибо табурет, на котором он сидел, был таким низеньким, что, обращаясь к Элизабет, он и без того почти касался пола, так что при желании это все же можно было бы принять за обозначенное коленопреклонение. Он застыл в этой слегка неестественной позе, а затем спросил: "Смею ли я надеяться?" Элизабет не ответила; он не отрывал от нее глаз; она запрокинула голову и слегка прикрыла глаза. Сейчас, когда он пристально всматривался в ее лицо, в его душе шевельнулось неприятное ощущение, что в доме сейчас возникнет кусочек ландшафта; да, то было воспоминание, которого он побаивался, то был полдень под сенью осенних деревьев, то была расплывчатая картина, из-за которой он почти что готов был пожелать того, чтобы барон не так уж торопился со своим согласием. Ибо еще хуже братца в женском обличье есть ландшафт, который разрастается и покрывает все, ландшафт, который овладевает всем и всасывает в себя лишенный человеческих черт облик так, что даже Гельмут не смог бы уже помочь в том, чтобы взять под свой контроль ускользающее и расплывающееся. Она сказала: "А вы обсуждали план женитьбы с вашим другом Бертрандом?" Не погрешив против истины, он ответил отрицательно. "Но ему известно об этом?" "Да,-- подтвердил Иоахим,-- я говорил ему о своем намерении". "Ну, и какой же была реакция?" "Бертранд просто пожелал мне счастья". "Вы испытываете сильную привязанность к нему, Иоахим?" Сказанное ею и ее голос воспринимались Иоахимом как нечто благотворное: он пришел в себя и осознал, что сидит перед человеческим существом, а не перед ландшафтом. Но это тем не менее вызывало определенное беспокойство. Чего она хочет с этим Бертрандом? К чему она вообще ведет? Было как-то некстати говорить сейчас о Бертранде, хотя, конечно, то, что они нашли тему для разговора, в целом разрядило обстановку. И поскольку Иоахим не мог просто пропустить услышанное мимо ушей, поскольку он чувствовал себя обязанным быть предельно откровенным со своей будущей супругой, то он задумчиво произнес: "Не знаю; но у меня всегда было чувство, что Бертранд является активным компонентом нашей дружбы, и я очень часто испытывал нужду в нем. Я не знаю, можно ли назвать это привязанностью". "Он вызывает у вас беспокойство?" "Да, это подходящее слово... он всегда вызывал во мне беспокойство". "Он беспокойный, а потому, наверное, и беспокоящий человек",-- сказала Элизабет. "Да, он такой",-- ответил Иоахим и ощутил на себе взгляд Элизабет. У него опять вызвало удивление то, что эти две прозрачные выпуклые звездочки, расположившиеся по обе стороны носа, могут излучать что-то, что мы называем взглядом. Что это вообще такое -- взгляд? Он закрыл лицо ладонями, и тут же перед ним возникла Руцена, веки, которые он так самозабвенно целовал, были опущены. Невозможно представить, чтобы он нечто подобное проделывал с глазами Элизабет; наверное, все-таки правильно учили в школе, что есть холод, о который можно обжечься; ему в голову пришла мысль о холоде вселенной, холоде звезд. Там, на серебристом облаке, парила Элизабет, ее расплывчатый, словно растворенный в окружающем ее эфире облик был девственно строгим, и жутким святотатством был тот факт, что когда она вставала из-за стола, то отец и мать позволяли себе ее целовать. Но из каких же сфер происходил тот, чьим творением и жертвой она чуть не стала? Если ей и ему Бог послал искусителя, то это стало частью возложенного испытания, состоящего в том, чтобы избавить Элизабет от столь земного искушения! Бог восседает в абсолютном холоде, и его заповеди беспощадны, они взаимосвязаны, словно шестеренки станков на заводе "Борсиг", и все это в глядело столь убедительным, что Иоахим был почти доволен

тем, что видел один-единственный путь избавления, прямой путь долга, даже если он сам на этом пути получит ожоги. "Он вскоре отправляется в Индию",-- сказал Иоахим. "Да, в Индию",-- откликнулась она. "Я долго медлил,-- продолжил он,-- ведь единственное, что я могу предложить вам,-- это всего лишь простая деревенская жизнь". "Мы не такие, как он",-- заметила она. Иоахим был тронут тем, что она сказала "мы". "Он, вероятно, утерял свои корни,-- задумчиво промолвил он,-- и, наверное, тоскует о прошлом". "Каждый оказывается таким, каким он есть",-- ответила Элизабет. "Нам досталась, увы, не лучшая часть его естества, не правда ли?" -- спросил Иоахим. "Мы этого просто не знаем",-- был ответ Элизабет. "Позвольте,-- возмутился Иоахим,-- он живет для коммерции и должен быть холодным и бесчувственным. Вспомните-ка о своих родителях, о словах вашего почтенного отца. Но он называет это условностью, которая определена традицией; ему явно недостает глубины истинных чувств и христианства". Он замолчал: о, сказанное не может полностью отражать истину, ибо то, что он ожидал от Бога и от Элизабет, по значению было вовсе не равнозначным тому, что его учили понимать под домом христианина; но именно потому, что он ожидал от Элизабет большего, он стремился приблизить свои слова к той сфере небесного, где Элизабет должна была ему открыться как очаровательная и парящая на серебристом облаке Мадонна. Чтобы получить возможность открыться ему, ей, может быть, придется даже сначала умереть, ибо то, как она сидела, откинувшись назад, в кресле, делало ее похожей на Белоснежку в хрустальном гробу, в ней было столько от того высокого прелестного очарования и небесной жизненной силы, что ее лицо уже с трудом можно было сравнить с тем, которое он знал при жизни, до того, как с ужасом соскользнул к тому навязчивому ландшафту. Желание, чтобы Элизабет умерла и своим голоском, словно ангел, передала ему весточку с того света, было очень сильным, и крайнее напряжение, возникшее вследствие этого желания или же само вызвавшее такое желание, достигло беспредельной мощи, а волна пропитанного страхом холода охватила, наверное, и Элизабет, ибо она сказала: "А ему и не нужно это защищающее тепло совместной жизни, в котором нуждаемся мы". Но эти земные слова разочаровали Иоахима, и хотя потребность в защите, прозвучавшая в них, тронула его сердце и вызвала в нем видение Марии, которая жила на грешной земле, прежде чем вознеслась на небо, он все-таки знал, что сил его для такой защиты едва ли хватит, и пребывая в таком вызывающем сомнения разочаровании, он в смятении чувств пожелал им обоим легкой и приятной смерти, А поскольку перед смертью в ощущении дыхания вечности с лица спадают маски, то Иоахим сказал: "Для вас он всегда оставался бы чужаком". И это показалось им глубочайшей и преисполненной значения правдой, хотя они уже едва ли осознавали, что имя того, о ком они говорили, было Бертранд. Над обтянутым черным шелком катафалком, на котором все еще неподвижно восседал, выпрямив спину и согнув в колене одну ногу, Иоахим, венкообразно нависали люстры, подобно желтым бабочкам, виднелись черные полоски на покрытых желтизной крылышках, то были собранные в круг огоньки газовых горелок, а белые кружевные накидки на черном шелке казались черепами. В неподвижность холода скользнули слова Элизабет: "Он более одинок, чем другие". На это Иоахим ответил: "Он в руках своего сатаны". Но Элизабет почти незаметно покачала головой: "Он хранит надежду на исполнение...-- и затем, словно выбираясь из мучительных воспоминаний, продолжила: - исполнение и осознание в одиночестве и отчуждении". Иоахим молчал; только теперь им невольно овладела мысль, холодной и непонятной пеленой повисавшая между ними, и он произнес: "Он чужой,., он всех нас отталкивает, ибо Богу угодно, чтобы мы были одинокими". "Да, он хочет этого",-- сказала Элизабет. Невозможно было понять, кого она имеет виду, Бога или Бертранда; но это уже и не имело значения, потому что одиночеству, нависавшему над ней и Иоахимом, был положен конец, а покои, невзирая на их уютную изысканность застывали во все большей неподвижности, наполненной страхом; застыли и они оба, им казалось, словно пространство круг расширяется и будто с уплывающими стенами воздух с новится все более разреженным и холодным, настолько разреженным, что голоса в нем были уже больше не слышны. И несмотря на то, что все замерло в неподвижности, казалось все же, что и мебель, и пианино, на черной лакированной поверхности которого все еще отражался круг газовых светильников, уже больше не стоят на том месте, где они стояли раньше, а отодвинулись куда-то далеко, и золотые драконы с бабочками на черной китайской ширме в углу тоже куда-то ускользнули, поглощенные уплывающими стенами, которые были как будто завешаны черной шалью, Жужжание светильников было похоже на тонкий неприятный свист, и за исключением их крошечной механической жизни, которая иронично струилась из неприлично приоткрытых узких щелочек, все остальное было уже безжизненным. Теперь и она скоро уйдет, подумал Иоахим, и в подтверждение этому из пустоты донесся ее голос: "Он умрет в одиночестве"; это прозвучало будто смертный приговор и предсказание, предсказание, которое Иоахим засвидетельствовал: "Он болен, и такое может скоро случиться; может, даже сейчас, в эту вот минуту", "Да,-- сказала Элизабет голосом из потустороннего мира, и сказанное было подобно капле, которая, падая, превратилась в льдинку,--да, сейчас, в эту минуту". И в застывшей нерешительности этой секунды, когда рядом с ними стояла смерть, Иоахим не знал, кого она касалась: то ли их двоих, то ли Бертранда, то ли отца, не знал, может быть, мать здесь сидела, чтобы проконтролировать его смерть, пунктуально и надежно, как она смотрела за дойкой в коровнике или же за смертью отца, и тут стало близким, понятным, и странным образом абсолютно очевидным, что отцу было холодно и что он тосковал по сумеречному теплу коровника, Разве не лучше умереть сейчас вместе с Элизабет, позволить унести себя в хрустальный свет, витающий над мраком! Он сказал: "Ужасный мрак будет окружать его, и никто не придет на помощь", Но в голосе Элизабет прозвучали металлические нотки: "Никто не посмеет,-- И таким же серым, лишенным эмоций металлическим голосом, словно роняя в пустоту слова, она на одном дыхании, которое и дыханием назвать трудно, продолжила: -- Я стану вашей женой, Иоахим". Она сама уже не осознавала, сказала она это или нет, поскольку Иоахим застыл, отвернувшись от нее, и ничего не отвечал. Отсутствовала какая бы то ни было реакция, и хотя это продолжалось не дольше мгновения, на протяжении которого угасает и становится стеклянным глаз, напряжение тем не менее наполнилось такой пустотой и неопределенностью, что Элизабет пришлось повторить еще раз: "Да, я стану вашей женой". Но Иоахиму не хотелось слышать это, потому что ее голос заставлял его возвращаться назад дорогой, по которой уже не было возврата, Прикладывая неимоверные усилия, он попытался повернуться к ней; это удалось с трудом, только колено полусогнутой ноги теперь и вправду коснулось пола, на его челе застыли капли холодного пота, он наклонился, и его сухие и холодные, словно пергамент, губы коснулись ее руки, от которой исходил такой ледяной холод, что он все не решался взять ее руку в свои, даже тогда, когда комната медленно обрела свои былые очертания, а мебель снова оказалась на прежнем месте.

Они сидели неподвижно до тех пор, пока в соседней комнате не послышался голос барона. "Нам пора",-- вздохнула Элизабет. Они вышли в ярко освещенный салон, и Элизабет сообщила: "Мы обручены". "Дитя мое",-- воскликнула баронесса и со слезами на глазах заключила Элизабет в свои объятия. А барон, на глазах которого тоже заблестели слезы, произнес: "Ну, теперь наконец мы можем радоваться и возблагодарить Бога за этот счастливый день". Иоахима охватил прилив самых теплых чувств к барону за эти сердечные слова, и он ощутил над собой его покровительство.

В апатичной полудреме уставшего человека, охватившей его под грохот колес дрожек по дороге домой, еще отчетливей сформировалась мысль о том, что сегодня умерли его отец и Бертранд, и он был почти удивлен, когда не нашел в своей комнате никакой печальной весточки, ибо это становилось бы частью вновь обретенной точности жизни, А скрывать помолвку от мертвого друга было бы по-прежнему непозволительно. Эта мысль никак не оставляла его, на следующее утро она даже трансформировалась в своего рода уверенность, если даже не в уверенность смерти, то, по крайней мере, в уверенность несуществования: отец и Бертранд ушли из этой жизни, и хотя он чувствовал себя в какой-то мере виновным в этих смертях, но тем не менее оставался в благодушном безразличии, и ему даже не приходилось больше задумываться над тем, Элизабет это была или Руцена, которой он его лишил, Он ощутил себя обязанным следовать за ним, держать его в поле зрения, а путь, по которому он должен был идти за Бертрандом, подошел к концу, тайна испарилась; речь теперь шла лишь о том, чтобы проститься с мертвым другом. "Хорошая и плохая новость одновременно",-- пробормотал он себе под нос. Время у него было; он остановил извозчика, чтобы заказать букет для своей