18Х9
Шрифт:
Я стоял, как пришибленный, после такого быстрого разворота событий и сквозь звон в ушах соображал, что мне делать дальше. С минуту потоптавшись у порога, я решил, что на дерзость нужно отвечать дерзостью, и вошел в зал.
Спортивная площадка еще пустовала, только несколько мальчишек лет семи играли в догонялки; остальные были в раздевалках. Тренера я тоже не увидел и сел на скамейку поближе к двери, чтобы сразу покинуть помещение, если меня заметят и повторно укажут на выход. Но при всей сконфуженности и неловкости я ощущал, как во мне просыпается какая-то наглость, ответная реакция на дерзость со стороны незнакомого человека. И правда, что я ему сделал такого, чтобы так вот захлопывать дверь, да еще перед самым носом? Робость моя исчезла, я
Постепенно спортсмены стали заполнять зал: разминали кисти, хохотали, озорничали и подсмеивались друг над другом. Мальчишки возились между собой, а девчонки кучковались в углу, игриво, не без интереса посматривая в мою сторону. Наконец тренер влетел в зал, громко хлопнул в ладоши, как бы задавая строгий тон и рабочий темп, в который дети самостоятельно не могли войти, и дал команду: «Построились!» Все построились. Кощей что-то буркнул, и колонна затопотала по периметру.
Все закипело, зашевелилось: началась тренировка. В пространстве происходило таинство созидания. Хаос превращался в организованный процесс творчества. Созидающее ядро в виде тренера беспокойно, как клуша, собирающая в кучку то и дело разбегающихся цыплят, порхало по площадке, изредка на несколько секунд приземляясь на стул у сетки, и тут же снова взметалось, размахивая руками, раздавая команды: что-то кому-то объясняя, кого-то поправляя, на кого-то покрикивая. И все это происходило в ритме стучащих об пол мячей, звонких детских голосов и какой-то необъяснимой торжественной радости, сливаясь в приятный для слуха и глаза хор тренировочного процесса. Во всем здесь царила атмосфера тепла, действия, преодоления, дружбы – того, что называется творчеством и жизнью. И мне это нравилось!
Я так увлекся созерцанием происходящего, что совсем забыл о том, что буквально час назад передо мной захлопнули дверь. Я совсем забыл, что я здесь лишний. Я наслаждался этой атмосферой, пристроившись на скамейке с краю у выхода, и от удовольствия совсем потерял страх и неловкость от первой неудачи.
Валерий Семенович меня как будто не замечал, но все же изредка я ощущал его взгляд, который он бросал в мою сторону. Он смотрел на меня как на чужеродный элемент, нарушающий своим присутствием слаженные действия сплоченного коллектива. Но я все-таки чувствовал, что закрытая передо мной дверь – это что-то другое, не отказ! И мне хотелось скорее прояснить это: почему тренер так грубо ответил, и почему не прогоняет, и почему тут так хорошо. Поэтому я окончательно решил дождаться конца тренировки и поставить точку во всем этом деле.
Наконец действо закончилось, и спортсмены стали расходиться. Они проходили мимо меня с таким видом, как проходят мимо бомжа у метро, стараясь не заметить и не поймать случайно взгляд несчастного, чтобы не заразиться этой безысходностью и тоской, которые проглядывают из глаз человеческой беспризорности. Когда ты чувствуешь боль другого, но помочь ничем не можешь, то проходишь мимо, опустив глаза. Так проходила мимо меня ребятня, с которой я два часа назад успел подружиться у входа в зал. Все ушли. Зашуршал и тренер своим плащом по затихшему и вновь почерневшему залу, приближаясь к выходу, где я ждал его с надеждой на то, что он даст мне возможность приходить в этот теплый мир и не прогонит прочь.
Валерий Семенович остановился и уставшим, каким-то мягким, уже не раздраженным взглядом посмотрел на меня и спросил:
– Ты откуда?
– Из Пав, это около Пскова.
– А что ты тут делаешь?
Видимо, он совершенно забыл наш разговор у входа: кто я и зачем пришел.
– Поступил в спортивный колледж и хочу у вас тренироваться.
– А почему у меня? Ты из города сюда будешь ездить?
– Нет, я с братом в Токсово живу.
Тренер сосредоточенно посмотрел мне в глаза и после паузы сказал:
– Завтра приходи, я посмотрю, что ты умеешь.
– Спасибо. До свидания! – не сдерживая радости, прокричал я и выбежал из зала.
Счастливый, полетел на электричку.
Я вышел из раздевалки первым. Остальные тоже торопились, предвкушая зрелищное представление: Валерий Семенович будет проводить тест на пригодность. Ребята смотрели на меня с озорным блеском в глазах, видимо зная, что будет происходить сейчас на площадке. Зал еще пустовал. Я встал у шведской стенки, неторопливо растягивая мышцы. Через минуту все были в сборе. Построились. Побежали. В этот день разминка была недолгой: время будет потрачено на испытание новичка.
В первые мгновения, когда я увидел своего будущего тренера, уже по походке догадался, что человек этот весь – молния! Каждый его шаг излучал энергию, мощь. Он не шел по земле; он летел. Огненный взгляд его, на который я наткнулся на ступеньках перед входом в зал, говорил о том, что передо мной человек особой внутренней силы. А странная манера поведения, проявлявшаяся во всех его жестах и движениях, его голос, взгляд, походка, – все это являло особую силу, глубину и непонятную таинственную странность, граничащую с каким-то даже безумием. Потом, став участником тренировок, я убедился: старик и впрямь слегка «повернут», как говорится, с прибамбасом. Но в этом безумии не было безумия. Это было что-то другое – нереальное, чудесное. Я тогда подумал, что если останусь здесь, то жизнь меня ждет прямо-таки веселая.
В России много юродивых людей. Юродство у русских, я бы сказал, – особая черта характера, форма поведения, присущая людям с оголенным сердцем и обостренным чувством правды. У них нет зазоров между сердечным намерением, эмоцией, действием, поступком. Их поведение деформировано в легкую степень безумства. Прямота чувств облекается у них в шутовской, какой-то театрализованный импульс. С одной стороны, человек как бы играет, как бы всегда шутит или обличает, ругает, кричит; а с другой – в этой шутливой или гневливой форме он разит в самое сердце, подает знаки и затрагивает твою глубину, своим огнем как бы вызывая из твоих недр огонь, скрытый в тебе. У таких людей взгляд пронизывает, они сморят насквозь, и создается ощущение, что они все о тебе знают.
Однажды, когда я уже был воспитанником Валерия Семеновича и что-то не так сделал на тренировке (мелочь какая-то), он как закричит на меня: «Можешь уходить отсюда! Ты позоришь волейбол! Уходи и не возвращайся! Займись чем-нибудь другим. Иди пой в хоре. Может, пригодишься, хотя там тоже нужен талант». И так далее… Раздувая, казалось бы, невинную ситуацию до размеров катастрофы, пожара, он как бы намекал на последствия, прокладывал пунктирную линию в сторону того, что может в конечном итоге получиться из твоего действия, поступка. Он будто пророчествовал о тебе, давая понять, что необходимо меняться, задуматься о последствиях.
Однажды он меня так и выгнал из зала. Я сделал что-то пустяковое, как казалось, незначительное, а он указал мне на дверь. На следующий день я пришел – и все как ни в чем не бывало. Потом эти странные наказания по пятьсот кругов гусиным шагом: «Сколько прошел? Двести? Хорошо, давай еще триста. Быстрее!» И все это в какой-то чудной манере… Не зря, видимо, ребята прозвали его Кощеем: было в нем что-то из нереального мира, как из сказки.
А пока я проходил реальный тест.
Началось все с проверки моей техники. С ней, как сразу выяснилось, у меня оказалось не очень. Я был дубовый, перекачанный и сам ощущал недостаток пластики: в моих движениях не было школы, не было той грации, по которой видна природа волейбола, его осанка. Хотя что можно требовать от деревенского пацана? Только воля и большие глаза: желание всего достичь, и как можно быстрее. Многие технические недостатки я потом долго исправлял, а некоторые так и остались в моих движениях навсегда.