19-я жена
Шрифт:
РЕЗОЛЮЦИЯ ПО ХОДАТАЙСТВУ: Отказано.
ИМЯ: Келли Ди
ДАТА: Июль, 10, 2005
НАЗВАНИЕ ДОКУМЕНТА: Автобиография Чонси Дж. Уэбба
ЦЕЛЬ ИССЛЕДОВАНИЯ: Магистерский диплом на тему: «Энн Элиза Уэбб Янг и наследие полигамного брака».
РЕЗОЛЮЦИЯ ПО ХОДАТАЙСТВУ: Одобрено, Сэвидхоффер, архивариус.
АВТОБИОГРАФИЯ ЧОНСИ ДЖ. УЭББА
Часть II
Как отмечает Энн Элиза в книге «Девятнадцатая жена», первые годы, проведенные нашей семьей в Юте, были исполнены гармонии и единых стремлений. Две мои жены, когда-то соперничавшие между собой, стали теперь сотрудницами — или, по крайней мере, так мне представлялось. Если одна из моих жен и хранила в душе глубокую рану, мне об этом ничего не было известно, ибо ни
Эта интерлюдия домашнего ублаготворения резко оборвалась, когда Брат Бригам приказал нам с Гилбертом отправиться в Англию, чтобы совершать Миссию. Мы отбыли зимой 1855 года через Сент-Луис и прибыли на влажные берега Ливерпуля в первые дни весны, такой же влажной и пасмурной. Там мы сняли комнату у молодой говорливой вдовушки по имени миссис Кокс, которая обитала в небольшом узком доме вместе с дочерью Вирджини. Эта девочка была так похожа на Энн Элизу, что заставила меня скучать по моей семье еще больше.
В тот первый день в Ливерпуле, да и в последовавшие за ним начальные дни нашего пребывания в Англии, мы очень быстро научились распознавать, какого типа люди откажутся доброжелательно отнестись к простому незнакомцу, рассуждающему о Боге на изысканных Сент-Джеймс-стрит и Грейт-Джордж-стрит. Джентльмен, прогуливающийся с женой и детьми, сопровождаемыми няней; аристократ, жующий конфеты в открытом экипаже; дама в шелках и драгоценностях; сестры, интересующиеся лишь высшим обществом и модами, — эти занятые люди не имели ни времени, ни склонности отвечать на наши приветствия вроде обычного «Добрый день!». Перед ними я ощущал себя призраком, ибо они не осознавали моего присутствия. В Ливерпуле самые несчастные божьи создания собирались на улицах близ Принцева дока, ибо здесь они могли рыться в кучах мусора, выбрасываемого из-за кирпичных стен верфи. Однорукий матрос, беззубая старуха, сирота — кожа да кости, покрытый слоями грязи, скопившейся за всю его короткую жизнь, — здесь самая жалкая часть человеческого рода просеивала мусор в надежде отыскать корку хлеба, фруктовую кожуру, а также грязные лоскуты ткани, выполоскав которые и продав можно было бы получить хотя бы пенни. Каждый день к полудню матросы со множества судов, пришедших из множества стран всего света, сходили на берег, чтобы пообедать в тавернах, таких как «Балтиморский клипер» или «Единорог». Шумная толпа просоленных моряков, несущих с собою запах морского тумана, с их непристойными, на иностранном языке разговорами, потоком лилась мимо этих изнуренных, бедствующих существ. Порой кто-то из матросов швырял нищему завалявшийся медяк, и возникала драка за обладание им. Какую жалость порождала эта картина в наших душах — моей и Гилберта! Целая дюжина утративших надежду мужчин и женщин дрались друг с другом из-за одной жалкой монетки!
В самое первое наше посещение этого нищего квартала мы прошли мимо безногой девицы, сидевшей на деревянной платформе с четырьмя железными колесиками. На ней была юбка из дешевого зеленого ситца, заплатанная и грязная, но она распушила ее и уложила вокруг себя с трогательным старанием и надеждой, так что почти казалось, несмотря на отсутствие ног, что эта юная девушка пришла на пикник и уселась на одеяло. Рядом с этой стойкой девицей был прислонен щит, на котором сильная, уверенная рука кратко описала ее Судьбу: «Втянуло в уборочную машину». Рядом с ней на корточках сидел молодой человек классической красоты: шелковистые черные локоны, римский нос. Его беда была видна в его глазах, затянутых молочной пленкой из-за какой-то болезни. Рядом с ним — скелетоподобная женщина с изголодавшимся малышом, вцепившимся в ее иссохшую синеватую грудь, а рядом с женщиной — доведенная до отчаяния юная пара, брат и сестра, как я мог предположить. Они окликнули нас: «Пожалста, мы уже четыре дня не евши!»
— Можем мы поговорить с вами, — спросил я, — о Господе?
— Пожалста, а у вас нет немножко хлеба?
Гилберт отломил половину сэндвича с маслом, который миссис Кокс завернула нам с собой. Он протянул хлеб девушке,
— Он предназначался девушке и ее брату, — упрекнул ее я.
— Он так же мог предназначаться мне и моему ребенку, — отвечала женщина с блаженным видом, будто не испытывала стыда из-за совершенной ею кражи.
Гилберт протянул девушке вторую половину сэндвича, внимательно следя за тем, чтобы он оказался в ее руках. Она разделила хлеб с братом, а все остальные вокруг нее в это время кричали, выпрашивая хоть кусочек для себя.
— Ну а теперь, — обратился я к брату и сестре, — можем мы поговорить об Иисусе Христе?
— Мне очень жаль, — ответила девушка, — только я ни во что такое уже не верю. Теперь больше не верю.
Я не мог ее винить. Если бы мне была вручена ее Судьба, не могу с уверенностью сказать, осталась бы моя вера такой же твердой или нет. Такое несчастье слишком глубоко, чтобы мы могли предположить, что понимаем все его значение.
Однако мы с сыном все пытали девушку на платформе:
— Можно с вами поговорить?
— Мне не нужна ваша жалость. Мне нужна работа.
— Можно поговорить с вами об Иисусе Христе?
— Мне не нужно спасение, мне нужна работа.
Тогда мы подошли к юноше с затуманенными глазами:
— Сэр, можете вы уделить нам минутку, если у вас есть лишнее время?
— Если у вас найдется лишний медяк.
— У меня нет.
— Тогда и у меня нет.
Тем и заканчивались наши усилия, остававшиеся безуспешными почти целый год.
Каждый вечер мы возвращались к камину, в котором жарко горел уголь, разожженный миссис Кокс. В нашей комнате и Гилберт, и я опускались на колени и молились о том, чтобы нам были дарованы успех и стойкость. При свете свечи я писал два письма: по одному каждой из миссис Уэбб. Часто я сталкивался с затруднениями в попытке предложить каждой из них неодинаковый рассказ о проведенном нами дне, ибо боялся, что они могут поделиться друг с другом содержанием писем и обнаружить, что я копирую свои чувства из одного письма в другое. Если я подписывал свои письма к Элизабет словами «Твой верный муж», то письма к Лидии я аккуратно заканчивал словами «Твой весьма искренний муж». Проходило время, и моя тоска по обеим женщинам все возрастала, и я часто, когда Гилберт мирно спал рядом, засиживался допоздна — писал о своем желании видеть каждую из них и представлял себе день, когда желание это сбудется. Любой мужчина, переживший долгую разлуку с женой, может понять это томление.
Как-то вечером, когда мы оба стояли на коленях, Гилберт сказал мне:
— Отец, я не знаю, как долго я еще смогу этим заниматься.
Этот день, в самом конце одинокой недели, прошел очень тяжело. Погода стояла сырая, настроение в городе было мрачное, и какая-то легкомысленная женщина в лисьих мехах, проходя мимо нас на улице, хихикая, бросила своей компаньонке: «Вот жалость — такой хороший молодой человек, а попусту пропадает!»
— Отец, — продолжал Гилберт, — я не уверен, что мы можем чего-нибудь добиться.
Пораженный его поколебавшейся верой, я тут же, перед пылающим камином миссис Кокс, пообещал моему сыну, что следующий день принесет нам успех.
— Не могу сказать тебе, как или кто это будет, но ты увидишь, что твои усилия вознаграждены.
Есть лишь одно объяснение того, почему я пообещал такое, чего не мог сам исполнить: отчаянное стремление подавить разгорающееся в душе моего сына сомнение. Гилберт был труднопознаваемым молодым человеком, всегда и во всем несколько отстраненным. Порой у меня возникало ощущение, что он втайне подозревает меня в тщеславии, лицемерии и других грехах, свойственных людям богатым и занимающим высокое положение в обществе. Нет сомнений, что его недоумения по поводу нашей веры и нашей Церкви углубились во время пребывания за границей, и я опасался, что он может поспешно и необдуманно воспротивиться, а то и вообще отойти от вероучения, которое когда-то спасло его мать и привело их обоих ко мне. Я беспокоился о его будущем, как это свойственно всякому отцу. Из-за этого беспокойства я не заметил своих собственных сомнений, уже тлевших в моей душе. В книге «Девятнадцатая жена» моя дочь обвиняет меня в слепой вере. «…С повязкой на глазах, сотканной из мамоны и власти», — говорит она. Ее нападки жестоки, я это понимаю, но я часто задаюсь вопросом: не скован ли ее убийственный клинок из беспримесно-чистой правды?