1913. Что я на самом деле хотел сказать
Шрифт:
И это была революция, которую совершил фотомастер (еще одно прекрасное старомодное слово!) Кюн на склонах, окружавших его дом под Инсбруком, на Рихард-Вагнер-штрассе, 6, потому что он впервые совместил фотографический взгляд на мир с естественным человеческим восприятием этого мира. Ведь никто не видит мир черно-белым – но в 1913 году все были вынуждены мириться с черно-белой фотографией, с портретами, фотографиями в газетах, репродукциями картин, кинофильмами. Лотта, родившаяся в 1904 году, и Эдельтруда, родившаяся в 1897-м, не знали, что были знаменосцами этой маленькой революции в ментальной истории человечества (секретный вклад детей в мировую историю фотографии, часть первая). Они были просто детьми. Они просто гуляли под гигантским каштаном в саду, карабкались по лугам на склонах, смотрели через забор вниз, на широкую долину. Они играли с няней Мэри Варнер, которая появилась у них после смерти мамы, и в какой-то момент заметили, что отец начал фотографировать няню так же часто, как их самих. И они почувствовали, что это любовь. Это хороший жизненный опыт. Кстати, в книге «1913. Лето целого века» упоминается та самая Мэри Варнер, которая бегает с той же самой Эдельтрудой по цветущим лугам Тироля, в то время как над ними сгущаются
В январе Зигмунд Фрейд размышляет в Вене об «Отцеубийстве». В январе же великий польский авангардист Станислав Виткевич – младший заявляет, что берет себе новое имя – Виткаций, в знак протеста против своего отца Станислава Виткевича – старшего. Но без особых последствий. Он по-прежнему живет у папы, в популярном у польских интеллектуалов городке Закопане у подножия Высоких Татр, мало того, в городе полностью доминируют постройки его отца, знаменитого архитектора. Это такой польский Давос, и сюда отовсюду съезжаются легочные больные, настоящие и мнимые. Стиль домов представляет собой смесь альпийской хижины и модерна, но в эти зимние дни дома трудно разглядеть под метровым слоем снега на крышах. Снег валит крупными хлопьями, как будто собираясь укутать весь мир молчанием. Виткаций экспериментирует с фотоаппаратом и создает потрясающие серии портретов Артура Рубинштейна, когда великий пианист в январе приезжает к нему в Закопане. Снега на дворе так много, что они целыми днями не могут выйти за дверь. И вот Виткаций непрерывно фотографирует себя и Рубинштейна. Потом Рубинштейн скажет, что Виткаций – неудержимый меланхолик, страстный поклонник Ницше, вкрадчивый Мефистофель. Его главное произведение будет называться «Ненасытность». Подходящее название. Но сейчас, зимой 1913 года, у него снова кризис, Рубинштейну лишь ненадолго удается вытащить его из депрессии. Когда он играет на фортепиано, то всё вдруг кажется таким мирным и спокойным. Виткаций зачарованно стоит в дверях и вслушивается. Эти звуки. Эти пальцы. На дворе снег. И еще эта молодая особа, приехавшая на зиму в дом Виткевича, чтобы подлечить тут, в высоких горах, свой легочный недуг. Но ей самой приходится стать лекарством: Станислав «Виткаций» Виткевич рисует и фотографирует удивительно красивую Ядвигу Янчевскую. Потом он в нее влюбляется. Потом он обручается с ней. Она должна, убежден Виткевич, спасти его пропащую жизнь. Выходит, к сожалению, не очень. Через несколько месяцев она застрелится на склоне горы под Закопане из револьвера – не преминув, в духе самого оголтелого модернизма, поставить на месте будущей смерти роскошный букет цветов. В вазе! Чтобы цветы прожили дольше ее. Вот вам эрос и танатос, с сопроводительной табличкой. Эпоха романтизма заканчивается, по крайней мере в Польше, только в 1913 году.
Восьмого января Юлиус Мейер-Грефе, лучший автор книг об искусстве своего времени и главный пропагандист французского импрессионизма (обе превосходных степени тут совершенно уместны), выступает в новых помещениях галереи Кассирера на Викторияштрассе, 35 в Берлине с лекцией «Куда мы катимся?» (по его мнению, в пропасть). Народу набилось битком, однако, по мнению докладчика, «понимания было ноль». Пауль Кассирер и его жена Тилла Дюрье предлагают Мейер-Грефе поужинать после лекции, но тот отказывается: «Эта славная Дюрье начала шипеть из-за того, что я не пошел с ними в „Эспланаду“». Славная Дюрье действительно не привыкла к такому. Да и уместно ли было назвать ее «славной»? На самом деле это была удивительная выходка со стороны Мейер-Грефе, потому что Пауль Кассирер и Тилла Дюрье в 1913 году были, несомненно, королевской парой Берлина в области культуры. Причем познакомились они десятью годами ранее как раз на ужине в доме Мейер-Грефе. Но ему это было безразлично. Как и то, что у Тиллы Дюрье был дома попугай, кричавший «Тилла», когда она приходила домой. Обычно сама знаменитая актриса Тилла Дюрье поражала всех своей игрой на сцене – и мужчин, и женщин. А крупнейший арт-дилер Пауль Кассирер был в 1913 году не только самым влиятельным галеристом Германии, его избрали председателем Берлинского сецессиона, важнейшей выставочной организации города, и теперь у него в руках оказались все нити художественной жизни. Черты его лица соответствовали его натуре в целом: своенравные, благородные, но при этом сладострастные, нежные и при этом неистовые, в них читались и могучая жажда власти, и крайняя ранимость. Когда он начинал говорить, то уже не останавливался, заодно с Ловисом Коринтом и Максом Либерманом он поддерживал импрессионистов – например, в 1913 году он показывал в своей галерее самые лучшие работы Ван Гога, Мане и Сезанна, какие только можно себе представить. Он любил женщин, он любил риск. Тилли Дюрье соединяла в себе и то, и другое.
Дюрье, наряду с Лу Андреас-Саломе, Альмой Малер, Коко Шанель, Идой Демель и Мисей Серт, – одна из шести главных женских фигур тех лет, одна из великих femme fatale. Не красавица, но с сильной эротической аурой, она мгновенно очаровывала всех, кто видел ее на сцене в мюнхенских или берлинских театрах. Даже Генрих Манн был покорен ею, как только увидел в одной из ролей. Он пишет весной 1913 года: «Она – один из самых прогрессивных типажей, которые мы видим сегодня на европейских сценах, невозможно найти более совершенное воплощение того, что мы называем „современностью“. У нее есть всё, что современно: сформированная и умная личность, нервная энергия, а также широкая амплитуда таланта». Эту профессорскую дочь из Вены отличала необычная красота, на самом деле ее звали Отилия Годефруа, но, к счастью, она взяла себе псевдоним, а в паре с Кассирером она сразу стала хозяйкой большого и открытого дома. Художники, писатели и промышленники были у них частыми гостями, сначала в квартире на углу Маргаретенштрассе и Маттеикирхплац, затем в вилле на Викторияштрассе. В мансардном этаже жил Эрнст Барлах, который спускался, только если вечером собиралась интересная для него компания. А когда у Тиллы Дюрье и Пауля Кассирера бывал Оскар Кокошка, то Барлах мечтал переночевать под «Железнодорожным мостом в Арле» Ван Гога. В общем, гостевая комната на Викторияштрассе, 35 стала самым красивым спальным купе старой Европы. А по утрам каждый, кто там ночевал, хотел писать портрет Тиллы Дюрье. А некоторые хотели сразу пуститься с ней во все тяжкие. Например, Элис Ауэрбах, красавица-жена художника Вильгельма Трюбнера, которая была настолько без ума от Дюрье, что следовала за ней во время гастролей, поселялась в тех же гостиницах и в конце концов перерезала себе вены из-за того, что Тилла не ответила взаимностью на ее любовь. Только не надо раздувать шумиху, сказал ей тогда Пауль Кассирер, я ведь хочу и дальше без проблем продавать картины ее мужа.
Такой коммерческий расчет мужа шокировал Тиллу Дюрье, и теперь она, возвращаясь вечерами со спектаклей, посвящает себя не искусству, а социал-демократии, которую она страстно поддерживает. У Пауля Кассирера другие проблемы: он хочет, чтобы все крупные художники написали портреты его жены. Коринт, Либерман, Барлах – все они это уже сделали, а в 1913 году Франц фон Штук пишет несколько вариантов ее портретов в роли Цирцеи. А еще этой весной Кассирер пишет письма седому Ренуару во Францию, пишет до тех пор, пока тот не сдается и не договаривается с Дюрье о встречах для написания портрета.
В Париже скульптор Аристид Майоль отправляет письмо Мисе Серт, которая была музой всех великих импрессионистов, а теперь, став старше, активно поддерживает современную музыку и искусство, и спрашивает разрешения писать ее портрет. Когда ее в свое время писал Ренуар, то он спросил ее, не соизволит ли она чуть приоткрыть грудь, ослабив корсет. А Майоль сразу спрашивает, готова ли она позировать ему полностью обнаженной. Она глядится в зеркало, улыбается и пишет: «Non, merci».
Девятого января император Вильгельм II находит доказательство существования Бога. Он выступает с речью по случаю столетнего юбилея прусского восстания против наполеоновской оккупации и вдруг заявляет: «Налицо реальные доказательства того, что Бог был и есть с нами. И из этих осязаемых, реальных доказательств прошлого немецкая молодежь сумеет выковать закаленный в огне щит веры, который всегда должен входить в арсенал немецких и прусских воинов».
В баварской деревне Зиндельсдорф Франц Марк сидит в шубе в своей мастерской под крышей, всё равно мерзнет и пишет свою эпохальную картину «Башня синих лошадей». На полянке за домом дрожит от холода его ручная косуля. Жена Мария приносит ему чайник чая. А косуле яблоко.
Под Новый год Марк отправляет открытку с «Башней синих лошадей» в Берлин, Эльзе Ласкер-Шюлер, нищей поэтессе, которая бесцельно бродит по улицам и кафе с тех пор, как ее бросил Герварт Вальден. Но вот юный поэт Клабунд, которого только что открыл Альфред Керр, пишет о ней в первом номере журнала «Revolution»: «Искусство Эльзы Ласкер-Шюлер очень близко искусству ее друга, синего всадника Франца Марка. Ее мысли окрашены в сказочные тона, они крадутся как разноцветные звери. Иногда они выходят из леса на опушку, как нежные рыженькие косули. Они спокойно пасутся, удивленно вытягивают тонкие шеи, когда кто-то ломится через заросли. Они никогда не убегают. Они предстают перед нами во всей своей телесной осязаемости». Давайте потом посмотрим, кто у нас испугается такой телесности.
Еще никогда в калифорнийской Долине Смерти не было так холодно, как 9 января 1913 года. Термометр на Гринленд-Ренч показывает 9,4 градуса ниже нуля.
В январском номере журнала «Die Schaub"uhne» выходит первая статья Курта Тухольского. В феврале 1913-го там дебютирует Игнац Вробель, в марте впервые публикуется Петер Пантер, а в сентябре – Теобальд Тигер. Вробель, Пантер и Тигер – псевдонимы Тухольского, верность которым он сохранит на всю жизнь, в отличие от верности любой из женщин.
Двенадцатого января Иосиф Джугашвили впервые подписывается под письмом как «Сталин». То есть человек из стали. Вскоре он приедет в Вену и будет пробираться по глубокому снегу через парк Шёнбрунн, размышляя о марксизме и о том, как совершить революцию в России. Да-да, в эти же дни по этому заснеженному парку бродит и молодой Адольф Гитлер. На всякий случай: нет, мы так и не знаем до сих пор, довелось ли им встретиться.
Пока Сталин становится Сталиным, в Ницце 8 января открывается отель «Negresco». Румынский ресторатор Генри Негреско, низкорослый мужичок с большими усами, решил открыть лучший отель мира, а поскольку он считал себя главным красавцем мира, то и отель назвал своим именем. Дом 37 на Английской набережной сразу же стал местом стечения европейской кровной и американской денежной аристократий: Вандербильты, Рокфеллеры, Зингеры прибыли на открытие, в первый год отель посетили восемь коронованных особ, в том числе Вильгельм II и царь Николай, первый бокал шампанского здесь выпила королева Португалии Амелия. Она сделала это на ковре площадью 375 квадратных метров, под люстрой высотой 4 метра 60 сантиметров из хрусталя «баккара», всего 16 457 элементов. И разумеется, всё это под импозантным куполом, который сразу стал легендарным. Этот купол для Негреско якобы спроектировал Гюстав Эйфель, автор Эйфелевой башни, воспроизведя в архитектуре точные размеры груди возлюбленной заказчика.
Ф. Скотт Фитцджеральд, который впоследствии напишет «Ночь нежна» и тем самым оставит литературный памятник приключениям американских миллионеров на Лазурном берегу, в эти дни пишет заявление о приеме в Гарвардский и в Принстонский университеты. Срок подачи заявлений истекает 15 января.
Шестнадцатого января двадцатишестилетний Сриниваса Рамануджан из Мадраса (Индия) отправляет очень длинное письмо выдающемуся английскому математику Готфриду Харолду Харди в Кембридж, в котором рассказывает о том, что он, хотя и не изучал математику в университете, за последние недели решил сто важнейших загадок аналитической математики, «смотри приложение». Еще он пишет, что он верующий индуист, поэтому пусть Харди не думает, что эта мудрость исходит от самого Сринивасы, ее ему во сне сообщило семейное божество Намагири Тайар – судя по всему, подкованное в точных науках. Харди углубляется в колонки цифр, заполняющие страницы, и вдруг понимает: Сриниваса Рамануджан действительно разгадал сто главных загадок аналитической математики, например нашел формулу для расчета числа . Харди сказал: «Скорее всего, это правда, потому что если бы это не было правдой, то не было бы на Земле человека с такой силой воображения, чтобы всё это придумать».
Конец ознакомительного фрагмента.