1917, или Дни отчаяния
Шрифт:
– Вы себе отводите роль удобрения?
– Я отвожу себе роль сеятеля, – улыбается Ульянов.
Но улыбка у него недобрая. Он прищурился и стал совсем похож на калмыка, и скулами, и глазами, и оскалом.
– Постойте-ка, – говорит Терещенко. – Я, кажется, вспомнил, почему ваше лицо показалось мне знакомым. Вы – Ульянов. Брат того самого Ульянова, что был повешен за цареубийство. Вы тоже революционер.
– Ну, я же представился, – отвечает Владимир Ильич. – Да, я тот самый Ульянов. Только нынче не революционер, а эмигрант, живущий на чужбине. Въезд в Россию мне закрыт, товарищи по борьбе либо сосланы, либо мучаются
– Полноте, Володенька! – раздается в купе женский, чуть дребезжащий голос. – Что ты пугаешь молодого человека? Говоришь так, будто бы все уже случилось!
Терещенко видит блестящие, чуть навыкате, глаза Надежды Константиновны, внимательно его разглядывающие. Она не спит и, вполне возможно, все это время прислушивалась к беседе. Взгляд у нее настороженный, недоверчивый, напряженный, хотя она изо всех сил пытается это скрыть.
– Это Михаил Иванович, Наденька, – представляет попутчика Ульянов. – Поклонник трудов князя Кропоткина. Мы с ним коротаем время за беседой о русской политике и французской революции.
– Надеюсь, Михаил Иванович, что вы не сочтете Владимира Ильича грубым, он вовсе не такой.
– Нет, что вы… – любезно отвечает Терещенко. – Мне очень любопытно. Ваш муж – прекрасный собеседник! Скажите-ка, Владимир Ильич, – обращается он к Ульянову, – а почему вы говорите только о крестьянской или пролетарской революции? Ведь в России вполне может случиться гуманная буржуазная революция… Если у руля преобразований станут высокообразованные люди, люди с либеральными взглядами, с определенным моральным кодексом… Все предпосылки для этого есть!
– Буржуазная революция? – переспрашивает Ульянов и смеется, отчего у него подрагивают плечи. – Михаил Иванович, вы в самом деле верите в то, что либералы на что-то способны? Что образованность как-то связана с моралью? Неужели вы полагаете, что людей можно поменять либеральными идеями? Научить огромную человеческую массу, которой вы хотите дать власть и избирательное право, не воровать, не пьянствовать, не лгать – одними уговорами? Ваша цель абсолютно недостижима без кнута и пряника, причем в большей степени именно без кнута! У человека нет мотива изменяться или прислушиваться к чужому мнению, пока он не боится неотвратимого наказания. Раньше этим неотвратимым наказанием ведал Бог, теперь будем ведать мы.
– Вместо Бога?
– Богу не будет места в новом мире, – усмехается Владимир Ильич. – С ним слишком много сложностей. Впрочем, Михаил Иванович, мы с вами заговорились и мешаем Надежде Константиновне спать. Да и я уже, честно говоря, начинаю клевать носом…
– Я выйду покурить, – говорит Терещенко, поднимаясь со своего дивана. – Благодарю вас за беседу. Рад знакомству.
Терещенко стоит в слабоосвещенном коридоре у окна и курит.
В купе темно: и Ульянов, и его супруга – просто две темные тени.
Михаил возвращается на свое место, садится и закрывает глаза.
Поезд гудит – раз, другой…
Это уже не паровозный гудок, это корабельная сирена.
Январь 1912 года. Феодосийская бухта
Солнечный зимний день. Невероятно синее, спокойное зимнее море.
В бухту медленно входит огромная паровая яхта с американским флагом на мачте.
Падают в воду якоря. На корме развевается американский флаг.
Михаил Терещенко отрывает от лица бинокль.
– Минимум футов триста, – говорит он с восхищением. – А может, и больше! Ты посмотри, какая красавица!
Пелагея тоже рассматривает стоящее на рейде судно через цейсовскую оптику.
– Хороша, – подтверждает сестра. – Интересно, чья она?
Молодые люди стоят на Набережной.
– Узнаем, – решительно говорит Михаил. – Давай-ка прогуляемся до порта и спросим в конторе.
– Они еще не подали документы, – возражает Пелагея, которой явно лень немедленно идти в порт. – И вообще… Чего это ты метушишься? Раз пришла, то никуда не убежит. Нам еще неделю здесь торчать, налюбуешься!
– Я ее хочу! – заявляет Терещенко.
– Что?
– Я хочу эту яхту!
– Зачем тебе эта «Мавритания»? – ехидно спрашивает Пелагея. – Будешь возить пассажиров через Атлантику?
– Я буду возить себя! – заявляет Михаил. – И тебя, если не будешь надо мной подшучивать! Ты что? Не видишь, как она прекрасна! Мы же созданы друг для друга!
– Ты с ума сошел!
– Ну, уж нет! Я совершенно здоров! Просто я ее хочу! Давай, не ленись! Узнаем, кто ее счастливый обладатель!
– Ты ненормальный, – усмехается Пелагея, шагая вслед за братом. – Матушка в жизни не даст тебе потратить столько денег!
– А я ее уговорю!
– Ее невозможно уговорить!
– Всех возможно уговорить, сестрица! Всех! У каждого есть струнки, на которых можно сыграть… Мне нужна эта яхта. Представляешь, как она будет смотреться напротив набережной Круазетт, вся в огнях… Дорик со своим корытцем с ума сойдет от зависти! Давай-ка быстрее, ленивая барышня! Я сгораю от нетерпения!
– Мишель, они только спустили шлюпку! Куда ты бежишь?
Портовая контора
Чиновник через пенсне читает поданные бумаги и аккуратно переносит прочтенное в журнал прибытий.
– Владелец – Мортон Ф. Плант, порт приписки – Нью-Лондон, водоизмещение – 1823 тонны, 310 футов длиною… Машины мощностью 3500 лошадиных сил.
Податель бумаг сидит в кресле перед чиновником. Худощавый, аскетичный, с прямой спиной. Волосы аккуратно причесаны, капитанская фуражка на коленях.
Чиновник поднимает на капитана глаза.
– Она что? Самая большая в мире, господин Бертон?
– Вторая по величине, – отвечает капитан.
Причал порта