1920 год
Шрифт:
Наконец, мрачное молчание нарушил скрежещущий голос Тодьки.
– Как же будем высадку делать?! Там же такой накат теперь, что шаланду к трам-тарарам побьет...
Серый комок, который впоследствии оказался Яшей проявил признаки жизни.
– Пусть ее бьет, трам-тарарам, только б качать перестало ...
Тодька захохотал.
– Что тебе, Яша, хорошо?.. Качай воду!..
Комок возмутился.
– Иди ты к трам-тарарам... у меня порок сердца...
Это вызвало бурную веселость Тодьки.
– Кушать хочешь?.. Консервов, Яша, хочешь?..
Несчастный
– Сделайте тут высадку!
– скрежещет Тодька.
– А если и высажу, а назад как, трам-тарарам там... Как я отойду. Говорил, нельзя ... Как же идти, когда шторм!.. Что это - лето?
– Это же осень, - вода тяжелая...
Жорж пробует его успокоить.
– Чего ты разоряешься?..
Но Тодьку не так-то легко успокоить.
– Чего, чего... а вот к самому маяку подошли. Куда еще?!. Парус сбивать надо!..
В это время подходит другая шаланда.
Сквозь свист ветра и шелест валов, после заряда отборной брани доносится:
– Как тут высадку делать?!.. К черту шаланды побьет!.. Накат...
Шаланды подходят ближе, и через валы и всю злобу норд-оста продолжается отчаянная ругань, из которой мне ясны две вещи: 1) что высадка действительно, по-видимому, невозможна, 2) что, во всяком случае, эти люди ее делать не будут. По прошлой высадке я знаю, что Тодька смелый и ловкий, - должно быть, действительно плохо.
Ругнувшись в последний раз, другая шаланда куда-то исчезла.
– Куда они пошли?
– спрашивает Жорж.
– Куда отлавировываться будет!
– Куда отлавировываться?
– Куда!.. Против ветра... А куда, черт один знает,- куда...
Остается и нам делать то же. Шторм свирепеет. И теперь, когда мы идем в лавировку, то-есть не с ветром,, а под углом к волне, это становится особенно заметным. Бьет отчаянно и зализает поминутно.
Я тоже начинаю слабеть и чувствую, что близок мой час последовать за Яшей. Тем не менее, я размышляю, что же будет.
Будет, очевидно, возвращение на Тендру. Но когда мы туда попадем? При таком курсе ходу почти нет, потому что вся сила парусов уходит на преодоление зыби. К тому же мы идем "пузырем", это значит, что выброшено дерево, придерживающее парус. Это пришлось сделать для безопасности, но это очень уменьшает ход. Удастся ли отлавироваться? ..
После первых приступов морской болезни я засыпаю на некоторое время. Просыпаюсь от того, что что-то большое и тяжелое прыгнуло мне на грудь. Это "что-то" оказывается волною. Теперь мы мокрые с головы до ног. Откачиваемся бесконечно. "Кинбурн" свирепеет ... Яша умирает от порока сердца, Жорж меланхоличен, "свистун" угомонился, а Колька, как улегся с самого начала на носу так до сих пор не подал ни малейшего признака жизни. Потом я узнал причину: он невозмутимейший хохол, которого когда-нибудь видел свет. Товарищи его называли "Петлюрой".
– Эй, ты, Петлюра...
Никакого
– Колька...
Ноль внимания.
Возмущенный Жорж колотит его прикладом.
Наконец, он подает голос.
– Ну, что?..
– Да ты умер, что ли!!..
Молчание ... Он опять заснул.
Свирепый "Кинбурн" и вообще вся эта история совершенно его не тревожат. Он спит... Ах, если бы можно было мне так заснуть, чтобы не чувствовать этих мук.
Мне кажется, что я скоро подарю морю свои внутренности.
Вода в шаланде прибывает, несмотря на откачивание. Тодька ругается и скрежещет хуже норд-оста - "Кинбурна", как он его называет.
Утро застало нас все в том же положении. Оказалось, что мы за ночь "отлавирования" почти не подвинулись вперед. Мы предполагали, что выйдем, хотя бы на высоту Дофиновки. Но в рассвете начали вырисовываться Большефонтанские берега.
Взошло солнце и ярко осветило жуткую картину рассвирепевшего моря. Та шаланда исчезла. Куда она пошла, бог ее знает.
Наше положение скверное. Укачались все, кроме Тодьки. Даже и второй рыбак, Федюшка, лежит бледный и не в силах больше откачивать воды. Один Тодька сидит у руля, как будто ничего. На него это не действует. Он с тем большим презрением обрушивается на Фенюшку.
– Рыбалка называется!.. трам-тарарам твою перетарарам ... Отливай воду!..
Федюша, бледный как смерть, сползает с банки и начинает черпать. Я вижу, что ему плохо, у меня как будто бы легкий перерыв "занятий"; я пытаюсь тоже отливать ...
– Лежите, господин поручик, лежите...
Эта неожиданная заботливость со стороны Тодьки меня трогает.
Он снова обращается ко мне:
– Что будем делать?..
Я соображаю. Потом говорю:
– Если не отлавируемся, - выбросимся в Румынию.
– А не расстреляют, господин поручик румыны?..
Комок-Яша делает движение.
– Пусть расстреляют... только бы не качало ...
Тодька хохочет...
– Как! У тебя порок сердца, так тебе все равно. Все равно умрешь...
Я говорю:
– Нет, расстрелять не расстреляют... За что другое, не ручаюсь ... Ограбят, и все такое, арестуют, задержат, но расстрела не будет.
Жорж у мачты появляется.
– Держи "горстей", Тодька...
– Чего "горстей"?.. куда "горстей"?
– Держи "горстей", отлавируешься.
Тодька раздражается.
Он и так держит "горстей", сколько может. По-настоящему "пажей" надо держать.
– За неделю так не отлавируемся!.. Куда ж, шаланда полна воды, на волну не лезет...
Они некоторое время спорят друг с другом, сыпят названиями ветров: "Кинбурн", "Горшняк", "Молдаванка", "Низовка", "Оставая Низовка" перемешиваются у них с каким-то "пажей", "горстей" и "прорвой"... Я, наконец, понимаю, что "прорва" это нос.