1937. АнтиТеррор Сталина
Шрифт:
Наша политика есть политика мира и усиления торговых связей со всеми странами… Ее же результатом является присоединение СССР к пакту Келло-га… Наконец, результатом этой политики является тот факт, что нам удалось отстоять мир, не дав врагам вовлечь себя в конфликты…Ни одной пяди чужой земли не хотим. Но и своей земли, ни одного вершка своей земли не отдадим никому». [399]
Вот вам сталинский патриотизм и «этатизм» до 1934 г. Все эти положения остались в силе и после 1934 г. Сталинизм родился не в 1934 г., а в 1929 г., и зрелые формы приобрел после Большого террора.
399
Сталин И. Политический отчет Центрального комитета XVI съезду ВКП(б). 27 июня -2 июля 1930 г. М., 1934. С. 55–58.
'Правда. 14 февраля 1938 г.
В 1934–1936 гг. происходил не «отказ от идеи мировой революции» и т. п., а поворот во внешней политике СССР и культуре к большему
Свое отношение к проблеме мировой революции Сталин прояснил в 1938 г., выдвинув концепцию «полной» и «окончательной» победы социализма. В СССР достигнута «полная победа социализма», созданы соответствующие внутренние отношения. Но пока существует капиталистическое окружение, победу нельзя считать окончательной. Для окончательной победы необходима «поддержка нашей революции со стороны рабочих всех стран мира, а тем более победа этих рабочих хотя бы в нескольких странах». Таким образом, Сталин в этом вопросе остался практически на прежней ленинской позиции, «победы социализма сначала в нескольких странах», убрав упоминание лишь «наиболее развитых». Но задачи нужно решать постепенно — сначала победить в нескольких странах при поддержке рабочих всего мира. Такую стратегию трудно назвать отказом от идеи «мировой революции». Сталин продолжает глобальную борьбу с Западом, апеллируя к классовой, а не какой-то «геополитической солидарности» с СССР.
Продолжая борьбу за превращение правящей элиты СССР в монолит, Сталин одновременно вел внешнеполитическое маневрирование, которое должно было укрепить позиции Советского Союза в Европе.
И до, и после 1935 г. СССР противостоял Западу, но играл на противоречиях капиталистических стран. С 1933 г., после прихода к власти Гитлера, Сталину и бывшей Антанте нужны были противовесы этой новой реальности. Отсюда — начавшееся между ними сближение, получившее название «политика коллективной безопасности».
Никакой «этатизм» здесь ни при чем. Это было продолжение прежней большевистской внешней политики в новых условиях. Но «коллективная безопасность» вошла в противоречие с курсом Коминтерна, который с 1927 г. проводился Сталиным, и он после некоторых колебаний вернулся к политике середины 20-х гг.
Логика «коллективной безопасности» требовала сближения с Францией. Но в начале 30-х гг. коммунисты выступали как непримиримая оппозиция буржуазному режиму, что плохо вязалось с новой политикой международных союзов СССР. К тому же Сталину требовалось усилить позиции коммунистов как рычага воздействия на западных партнеров. А для этого коммунисты должны были поступиться своей бескомпромиссностью и пойти на сближение с другими левыми партиями.
Казалось бы, следовало приказать французским коммунистам пойти на сближение с социал-демократами, создать сильный левый блок и провести к власти свое правительство. Именно такое поведение считают вполне естественным «шестидесятники» и упрекают Сталина в том, что он не приказал коммунистам вступить в союз с социал-демократами в Германии, что облегчило победу Гитлера. Правда, при этом не учитывается, что социал-демократы и сами не жаждали союза с коммунистами.
По мнению неоустряловцев, Сталина удерживали от сближения с Западом левые экстремисты в партии, для которых союз с «Антантой» был неприемлем. В действительности Сталин и сам имел основания опасаться сближения с социал-демократами. Оно было связано со значительными политическими издержками.
Старая бескомпромиссная линия позволяла коммунистам быть самыми решительными критиками капитализма, но положение их в политической жизни стран Европы оставалось маргинальным. В лево-центристской коалиции («Народном фронте») коммунисты стали бы более влиятельной партией. Но коммунисты могли войти в коалицию только в качестве младших партнеров социал-демократов, подчиняясь решениям «оппортунистов». Если коммунисты пойдут на идеологическое сближение с социал-демократами, есть риск, что они превратятся в глазах масс лишь в левое крыло социалистического движения. Если заметная разница между социалистами и коммунистами исчезнет, если возникнет подозрение, что и коммунисты признают «буржуазные» режимы, то они лишатся поддержки наиболее радикальных масс. Опыт Сталина, особенно провал союза с Гоминданом в Китае, показывал, что политика союзов — дело рискованное. [400] Отсюда — неприятие этой политики Сталиным в конце 20-х — начале 30-х гг. Даже в середине 1934 г. в диалоге с Димитровым Сталин (а не «левые экстремисты») возражал против сближения с социал-демократами. [401]
400
Подробнее см.: Шубин А.В. Вожди и заговорщики. С. 133–138.
401
Коминтерн против фашизма. М., 1999. С. 326–328.
Чтобы пойти на политический риск, связанный с новой политикой союзов, нужно быть уверенным, что взамен появится ощутимый выигрыш, превосходящий потери. Такую уверенность стали внушать успехи политики «Народного фронта» во Франции осенью 1934 г. Но до декабря 1934 г.
Никакой «переход к этатизму» и «отказ от мировой революции» тут был ни при чем. В споре левых и правых членов руководства Коминтерна решался прагматический вопрос: каким образом усилить влияние коммунистического движения и СССР в мире и нанести поражение фашизму.
Анализ архивов Коминтерна показывает, что окончательное решение вопроса о переходе к более «правой» политике Коминтерна Сталин принял в первых числах декабря 1934 г., то есть в связи с убийством Кирова. [402]
Решение о корректировке внешней политики позволяло Сталину не только усилить сопротивление фашистской угрозе и усилить позиции коммунистов во Франции и Испании (что как раз соответствовало также задачам коммунистической экспансии), но и решительно отмежеваться от внешнеполитических идей левой оппозиции, на физическое уничтожение которой Сталин решился в связи с убийством Кирова. Отсюда — хронологическое совпадение начала «антитеррористического» расследования против левых, одобрения эксперимента с «Народным фронтом» во Франции и начала подготовки новой конституции, соответствующей вкусам западных партнеров Сталина. Желая произвести положительное впечатление на новых партнеров — французскую и британскую элиты, социал-демократов и испанских республиканцев, Сталин с легкостью поменял конституционный муляж, приняв Конституцию 1936 г. и даже проведя «свободные выборы» 1937 г., ничего не изменившие в системе власти. Сближение с Западом и политика «Народного фронта» имели значение и для ситуации в Европе и, возможно, для настроений большевиков, привыкших враждебно относиться к «Антанте». Л. Наумов считает, что «курс на «чистку» находился в противоречии с «политикой умиротворения» (1934–1935), которую проводило Политбюро под руководством Сталина до этого». Вообще-то «умиротворением» называется политика Великобритании и Франции в отношении нацизма, а СССР в указанный период проводил политику «коллективной безопасности». И вот она-то не противоречила репрессиям против левых коммунистов, у которых вызывала недовольство. Впрочем, уже в 1938 г. Большой террор развеял любые иллюзии по части демократического курса Сталина, а сам он разочаровался в своем «эпохальном» внешнеполитическом повороте.
402
Подробнее см.: Шубин А.В. Мир на краю бездны. С. 208–209.
В одних условиях Сталин считал более целесообразной политикой конфронтацию с «буржуазными» институтами стран Запада, в других, как во время «Народного фронта», — использование их. Но не это определяло направление его политики. Первичной была ситуация внутри СССР. Когда наращивание репрессий в СССР поставило под угрозу «Народный фронт», это не остановило Сталина.
Инициаторы Народного фронта еще пытались спасти положение, понимая, сколь сокрушительными будут последствия террора для их дела: «Московский процесс для меня — терзание, — писал Р. Роллан о суде над своим другом Бухариным и другими большевиками, — …резонанс этого события во всем мире, особенно во Франции и Америке, будет катастрофическим». Он предлагал «друзьям СССР» направить Сталину закрытое письмо, в котором попытаться заставить его задуматься, «какие плачевные последствия для Народного фронта, для сотрудничества коммунистической и социалистической партий, для совместной защиты Испании будет иметь решение, приговаривающее осужденных к смертной казни». [403] Современные исследователи констатируют, что «варварство репрессий заставило отшатнуться либералов и социалистов», [404] и это несомненно в отношении лидеров социалистического интернационала. О. Бауэр сокрушался: «Обвинения на московских процессах подорвали доверие к Советской России». [405] Блюма и Гильфердинга московские судебные процессы повергли в шок. [406]
403
Инострананя литература. 1988. № 4. С. 166.
404
Макдермотт К., Агню Д. Коминтерн. История международного коммунизма от Ленина до Сталина. М., 2000. С. 160.
405
Коминтерн против фашизма. М., 1999. С. 39.
406
Справедливости ради отметим, что часть друзей СССР поддержала террор, а правительство Народного фронта в Испании даже включилось в гонения на «троцкистов». Союзники СССР питались надеждой, что Сталин будет защищать Европу от фашизма.
Сталин не уступил, уничтожение «крыльев» партии было важнее для него, чем политика Народного фронта. Фасад рухнул, стало ясно, что конституция в СССР — только пустая скорлупа.
К этому времени Сталин убедился, что Франция — ненадежный союзник, а в 1939 г. Сталин и вовсе отказался от «Народного фронта, и от «коллективной безопасности», и это не изменило характер режима, не сделало Сталина ббльшим или меньшим этатистом. Ибо весь период своего пребывания у власти он был и этатистом, и коммунистом, но никогда не был ни демократом, ни апологетом Российской империи.