1937
Шрифт:
Не менее нелепым Бухарин называл ответ Цетлина на вопрос: «Вам известно, что ваша организация располагает архивом, в котором собраны документы контрреволюционного содержания?» Таким архивом Цетлин назвал… шкаф в служебном кабинете Бухарина, где хранились написанный последним проект программы Коминтерна, папки с материалами, обсуждавшимися на заседаниях Политбюро, и другие официальные документы [488].
По поводу же наиболее «криминальных» показаний (об оформлении в 1929 году подпольного центра «организации правых», о ставке этого «центра» на повстанческое движение крестьян, о подготовке «дворцового переворота» и т. д.) Бухарин был способен лишь выражать своё безграничное негодование. Поскольку материальный состав этих преступлений обосновывался лишь голословными показаниями узников НКВД, то аргументы, опровергающие их, подыскать было невозможно.
Единственной
20 февраля Бухарин направил своё письмо в Политбюро, приложив к нему заявление об отказе явиться на пленум и объявлении голодовки до тех пор, пока с него не будут сняты обвинения в измене, вредительстве и терроризме. Надеясь, что пленум согласится ограничиться обсуждением этого письма в его отсутствие, он объяснял невозможность своего участия в работе пленума жестоким нервным срывом: «У меня не ходят ноги, я не способен перенести созданной атмосферы, я не в состоянии говорить, рыдать я не хочу, впасть в истерику или обморок — тоже, когда свои будут поносить меня на основании клевет» [490].
Не исключая самого неблагоприятного исхода партийного, а затем и судебного следствия, Бухарин одновременно с письмом пленуму подготовил и другое письмо, обращённое к «будущему поколению руководителей партии». Этот краткий документ он попросил жену выучить наизусть и, убедившись в том, что она дословно запомнила текст, уничтожил его.
Содержание этого письма отличалось от содержания документа, направленного Бухариным в адрес пленума. В нём речь шла о «чудовищном клубке преступлений, который в эти страшные дни становится всё грандиознее, разгорается, как пламя, и душит партию» и который, по мнению Бухарина, сможет быть распутан лишь через одно или несколько поколений [491].
Что же счёл необходимым Бухарин рассказать о себе и своём времени «новому, молодому и честному поколению руководителей партии» (он, разумеется, не предполагал, что партии не суждено будет дождаться появления честного поколения руководителей)? Какую сумму идей он счёл нужным передать потомкам и истории в документе, призванном стать его политическим завещанием? С какими сокровенными мыслями он готовился уйти в могилу?
Увы, даже в этом потайном письме, которое, по замыслу, должно было быть свободным от всяких недомолвок и недоговоренностей, Бухарин сказал немногим более того, что он изложил в своём официальном обращении к пленуму ЦК. Основное содержание письма-завещания Бухарина сводилось к трём основным тезисам: у него «вот уже седьмой год… нет и тени разногласий в партией (т. е. со сталинской кликой.— В. Р.)»; он «не участвовал в тайных организациях Рютина, Угланова» и ничего не знал об их существовании; он «ничего не затевал против Сталина» [492].
Таким образом, основной смысл запретного для современников письма состоял в стремлении Бухарина убедить будущих «переследователей» его дела в том, что он с 1930 года отказался от всякой политической борьбы со Сталиным.
Из содержания письма отчётливо видно: Бухарин не исключал того, что ему, подобно жертвам «троцкистских» процессов (которых он к тому времени успел многократно заклеймить в своих официальных письмах и заявлениях), придётся на очередном процессе лжесвидетельствовать против себя и других. Предвидя возможность своего участия в грандиозном судебном подлоге, он объяснял свои будущие «признания», как и всю вакханалию лжи и террора действием «адской машины НКВД», которая, «пользуясь, вероятно, методами средневековья, обладает исполинской силой», и «винтики» которой «в угоду болезненной подозрительности Сталина, боюсь сказать больше, в погоне за орденами и славой творят свои гнусные дела» [493] (курсив мой.— В. Р.). Таким образом, даже в документе, написанном в расчёте на оглашение через много лет, Бухарин ставил в вину Сталину лишь «болезненную подозрительность» и боялся «сказать больше», а именно то, что «адская машина» приводится в движение самим Сталиным. Не решался он и высказать уверенность в применении этой машиной «методов средневековья», т. е. инквизиторских пыток. Понятно, что с таким идейным багажом Бухарин оказался беззащитным при завершении «партийного следствия» по его делу на пленуме ЦК.
XXIV
В преддверии февральско-мартовского пленума
Февральско-мартовский пленум длился полторы недели — намного больше, чем все другие пленумы ЦК, к какому бы периоду истории партии они ни относились. И по количеству рассмотренных вопросов, и по числу выступавших этот пленум не уступал любому партийному съезду. Можно даже сказать, что значение этого пленума для судеб партии и страны было большим, чем значение любого другого пленума ЦК и любого съезда партии. Пленум дал «теоретическое обоснование» массового террора, освятил именем партии великую чистку, выработал установки относительно её масштабов и методов, наконец, подготовил истребление большей части самого Центрального Комитета.
При знакомстве с материалами пленума, ставшими доступными лишь в последние годы, прежде всего возникает вопрос: почему все члены и кандидаты в члены ЦК безропотно приняли и поддержали чудовищные установки и формулы пленума, почему на нём не прозвучало ни единого голоса протеста против творимых и планируемых злодеяний? И второй вопрос: почему в таком случае две трети участников пленума были арестованы и расстреляны в течение ближайших нескольких лет?
Ответ на первый вопрос близок тому, который давался на вопрос о причинах признаний подсудимых на открытых процессах. В ЦК, избранный XVII съездом, входили в подавляющем большинстве люди, «проверенные» за предшествующие 13 лет в борьбе с внутрипартийными оппозициями. Начиная с периода «борьбы с троцкизмом» 1923—1924 годов, они политически катились вниз, сознательно называя чёрное белым и повторяя все идеологические подлоги и исторические фальсификации сталинизма. Во многом лишившись в этой борьбе идейных и нравственных устоев, они на протяжении ряда лет замалчивали происходившие на их глазах исторические драмы и трагедии, страдания и бедствия народных масс, помогали Сталину в расправах над своими бывшими товарищами, пели хвалу сталинскому «социализму». Ещё до начала большого террора они прошли через несколько кругов политического и нравственного перерождения. Они предали ключевую коммунистическую идею — идею социального равенства, оказавшись податливыми к материальным и властным привилегиям, которые передал им Сталин в обмен на соучастие в его преступлениях и подчинение извращённым нормам партийной жизни. Они цеплялись за приобщённость к власти и привилегиям любой ценой, в том числе ценой безудержного восхваления Сталина, человека, чья интеллектуальная узость, моральная неполноценность и способность на любые преступления была им хорошо известна.
Члены и кандидаты в члены ЦК, избранные XVII съездом (как и вообще та часть старых большевиков, которая послушно шла за Сталиным), оставались большевиками в той мере, в какой сохраняли элементы большевистского социального сознания, самоотверженно отдавались порученному им делу, будь то развитие экономики, обороноспособности или культуры страны. И в то же время они перестали быть большевиками в той мере, в какой превратились из пролетарских революционеров в бюрократов, из противников социального неравенства — в его защитников, из выразителей интересов народа — в оторвавшихся от него партийных вельмож.
Главным противоречием великой чистки было противоречие между её функциональной задачей — защитой интересов правящего слоя, его монополии на власть, и её главным объектом — представителями того же правящего слоя, которые по мере упрочения тоталитарно-бюрократического режима прозревали и превращались в новую потенциальную оппозицию сталинизму. Личные качества старых большевиков, остававшихся у власти, вступали всё в более острый конфликт с политическими задачами, которые ставил перед ними Сталин. В этом я вижу объяснение неотвратимости расправы над подавляющей частью старой партийной гвардии, включая тех, кто никогда не входил в антисталинские оппозиции и был в той или иной степени охвачен процессом перерождения.
Разумеется, здесь я говорю не о примазавшихся к правящей партии карьеристах, мошенниках, авантюристах, т. е. не о той пене, без которой, по словам Ленина, не обходилось ни одно великое массовое политическое движение в истории. Речь идёт о людях, которые, несмотря на свой большой политический опыт и субъективную приверженность идеалам большевизма, оказались жертвой всемирно-исторического заблуждения и в конечном счете, хотя и не без борьбы (о которой будет рассказано в последних главах этой книги), позволили отправить весь правящий слой на плаху.