1937

Роговин Вадим Захарович

В ходе речи Рыкова ему упорно напоминали о единственном «преступлении», в котором он признался,— чтении вместе с другими «правыми» рютинской листовки. Когда Рыков вновь упомянул об этом эпизоде, на него посыпались упреки в недоносительстве, уже давно возведённом сталинистами в ранг партийного и государственного преступления.

Ворошилов: Если она [листовка], на твоё счастье, попалась, ты должен был забрать её в карман и тащить в Центральный Комитет…

Любченко: На пленуме Центрального Комитета почему не сказал, что у Томского её уже читали?

Хрущёв: У нас кандидаты партии, если попадётся антипартийный документ, они несут в ячейку, а вы — кандидат в члены ЦК.

Отвечая на эти реплики, Рыков заявил, что допустил

«совершенно явную ошибку». Не удовлетворившись этим, Молотов напомнил Рыкову ещё один факт его «двурушничества»: при обсуждении в 1932 году на пленуме ЦК вопроса о «Рютинской платформе» Рыков заявил, что если бы узнал, что у кого-то имеется эта платформа, то потащил бы такого человека в ГПУ. В ответ на это Рыков заявил: «Тут я виноват и признаю целиком свою вину… За то, что я сделал, меня нужно карать, но нельзя карать за то, чего я не сделал… одно дело, если меня покарают за то, что я не притащил куда нужно Томского и других, совершенно другое, когда утверждают, что я с этой программой солидаризировался, что эта программа была моя». Не удовольствовавшись такой квалификацией Рыковым своего поведения, Шкирятов бросил ещё одну реплику: «Раз об этом не сообщил, значит был участником» [536].

Стремясь доказать свою предельную лояльность по отношению к «генеральной линии», Рыков сообщил о своей беседе в 1930 году с неким Трофимовым, который с возмущением рассказывал о том, как происходило «раскулачивание». «Я ему тогда ответил,— сказал Рыков,— что в таком деле, которое идёт сейчас в деревне, известные издержки производства будут» [537].

Доказывая невозможность своих контактов с «троцкистами», Рыков подчёркивал свою давнюю личную ненависть к ним. «Ни с какой троцкистской сволочью, повторяю, не был, вместе с вами боролся, с вами не уклонялся и никогда, ни одной минуты не был с ними… С Зиновьевым с этим дрался и не ценил его никак, никогда и нигде… Пятакова всегда считал лицемером, которому верить нельзя… самым отвратительнейшим человеком».

В ответ на это отмежевание Рыкова от «троцкистов», Сталин напомнил о его «блоке с Зиновьевым и Каменевым на другой день после взятия власти против Ленина». Этот хорошо известный факт коллективной отставки нескольких деятелей партии в 1917 году после отказа большинства ЦК от формирования коалиционного правительства совместно с меньшевиками и эсерами — Рыков подтвердил: «Это было». Тогда Сталин бросил новое, на этот раз лживое обвинение в том, что Рыков вместе с Зиновьевым и Каменевым выступал и против Октябрьского восстания. Рыков возразил: «Этого не было» [538].

В конце речи, проходившем под градом яростных выкриков с мест, Рыков с отчаянием произнёс: «Я теперь конченый человек, это мне совершенно бесспорно, но зачем же так зря издеваться?.. Это дикая вещь». Свою речь он заключил словами: «Я опять повторяю, что признаться в том, чего я не делал, сделать из себя… подлеца, каким я изображаюсь здесь, этого я никогда не сделаю… И я это буду утверждать, пока живу» [539].

XXVII

Пленум выносит приговор

Обсуждение дела Бухарина — Рыкова было завершено заключительным словом Ежова, в котором главное внимание было уделено дезавуированию аргументов, приведённых обвиняемыми. По поводу утверждений о том, что мнимые члены «правого центра» даже не встречались между собой, Ежов заявил: «В том-то и дело, что вы на опыте троцкистов особливо конспирировались». Ещё более угрожающе прозвучал ответ Ежова на замечание Рыкова, что в показаниях арестованных ничего не говорилось об его заговорщической деятельности в последние годы. «Могу порадовать вас, Алексей Иванович,— произнёс Ежов,— я не думаю, что мы до всего докопались. Доберемся и до 1936, и до 1937 года» [540].

Несмотря на все проклятья, прозвучавшие из уст Бухарина и Рыкова в адрес жертв «троцкистских» процессов, Ежов по-прежнему утверждал, что в своих речах они «совершенно обходили

вопрос оценки всей этой мерзкой своры троцкистско-зиновьевских подонков, которых мы недавно расстреляли». В этой связи Ежов заявлял: Бухарину и Рыкову следует предъявить «ещё одно политическое обвинение в том, что они остались неразоружившимися врагами, которые дают сигнал всем враждебным силам, как у нас здесь в СССР, так и за границей (Голоса с мест: Правильно.)… Они своим единомышленникам дают сигнал: „Продолжайте работать, конспирируясь больше; попадешь — не сознавайся“». На повторный выпад Ежова: «всю эту свору мерзкую ты защищаешь», Бухарин откликнулся протестующей репликой: «Да что это такое? Это безобразие!.. Да ничего я не защищаю. Я целиком согласен с этим (т. е. с процессами и расстрелом подсудимых.— В. Р.)» [541].

Ежов привёл новые «доказательства» «преступного» поведения Бухарина, свидетельствовавшие, что во время работы пленума аппарат НКВД лихорадочно продолжал «разработку» его дела. Упомянув о документах, конфискованных в служебном кабинете Бухарина, Ежов заявил: «Почему-то он страшно любил копить, например, все антисоветские заявления, письма, которые к нему шли. Он их в ГПУ не передавал, а хранил в папочке» [542].

Речь Ежова заканчивалась фразой, не оставлявшей сомнений в дальнейшей участи Бухарина и Рыкова: «Я думаю, что пленум предоставит возможность Бухарину и Рыкову на деле убедиться в объективности следствия и посмотреть, как следствие ведётся (Голоса с мест: Правильно.)» [543]

После выступления Ежова пленум избрал комиссию из 35 человек для выработки резолюции.

Члены комиссии были единодушны в том, что Бухарина и Рыкова следует исключить из ЦК и партии и арестовать. Разногласия возникли лишь по поводу процедуры окончательной расправы над ними. Некоторые члены комиссии высказались за то, чтобы в постановлении пленума не предрешать судебный приговор. Большинство же исходило из уже установившейся практики, согласно которой мера наказания по наиболее важным политическим делам определялась не судом, а верховной партийной инстанцией. Ежов предложил применить к Бухарину и Рыкову высшую меру наказания. Ряд членов комиссии считали возможным не применять расстрела, а «добиться того, чтобы им был вынесен приговор о заключении в тюрьму на 10 лет».

После внесения этих предложений Сталин выдвинул своё предложение: «Суду не предавать, а направить дело Бухарина — Рыкова в НКВД». Эта формулировка внешне оставляла надежду, что предварительное следствие может и не завершиться судом. На деле она заменяла немедленный суд отсрочкой его на неопределённое время, необходимое для того, чтобы полностью сломить Бухарина и Рыкова. Действительно, для получения их «признаний» на процессе «право-троцкистского блока», понадобился ещё целый год следствия в застенках НКВД.

После дальнейшего обсуждения все предложения, кроме сталинского, были сняты, и комиссия единогласно приняла предложение Сталина.

В тот же день Сталин изложил пленуму мотивы принятия комиссией его предложения. «Конечно, чувство возмущения как антипартийной и антисоветской деятельностью Бухарина и Рыкова, так и их поведением здесь, на пленуме, во время обсуждения вопроса о них было очень велико в комиссии так же, как и на пленуме,— заявил он.— Но комиссия считала, что она не может и не должна руководствоваться чувством возмущения». Рассказав, что «достаточно значительное количество» членов комиссии говорили об отсутствии разницы между Бухариным и Рыковым, с одной стороны, троцкистами и зиновьевцами, с другой, Сталин сообщил: в конечном счете комиссия пришла к выводу, что «нельзя валить в одну кучу Бухарина и Рыкова с троцкистами и зиновьевцами, так как между ними есть разница, причём эта разница говорит в пользу Бухарина и Рыкова». Этой разницей, состоящей в том, что Бухарин и Рыков, в отличие от троцкистов, не исключались ранее из партии и ЦК, Сталин объяснил относительную «мягкость» своего предложения [544].