1968
Шрифт:
— Мы победили! — сказал Эрик блаженным голосом.
— В том смысле, что везде царит хаос?
— Люди разговаривают друге другом! Видите, они разговаривают, а не запираются в своих норах.
Это была правда, и префект Гримо сам видел: ни парижане, ни бастующие, вечно нуждающиеся жители предместий не проявляли никаких признаков раздражения, люди улыбались друг другу, беззлобно обменивались мнениями, шутили. Все аплодировали старику в костюме «принц уэльский», который ехал на скрипящем довоенном велосипеде. На бензоколонках выстраивались очереди, водители доставали из багажников канистры, никого не обвиняя. Дух солидарности витал в воздухе, и каждый постепенно привыкал к неразберихе.
Огромные железные
— Вы заметили? Ни одной крышки! Их реквизировали и пустили на щиты.
Вернувшись в префектуру, Морис Гримо первым делом позаботился о том, чтобы консьержкам выдали в мэрии специальные бумажные пакеты, куда можно будет сложить собранный мусор. Если забастовка мусорщиков продлится еще долго, придется задействовать армию и военные грузовики.
На авиабазе в Эвре отменили все увольнительные. Корбьер узнал об этом, поздно вечером вернувшись из Парижа, где провел невеселые выходные. Он не смог повидаться ни с кем из друзей, которые растворились где-то в городе, а когда позвонил домой к Порталье, то напоролся на его отца, который сухо послал молодого человека куда подальше. В Сен-Лазаре его застигла полная остановка транспорта, пришлось голосовать при въезде в туннель Сен-Клод. Корбьера подобрала чета старичков. Он сел на заднее сиденье, рядом с немецкой овчаркой, которая перепачкала ему шерстью левый рукав военной формы и принималась дико выть при виде каждого жандарма на краю дороги.
Атмосфера на сто пятой авиабазе резко изменилась, склады оружия были защищены новыми решетками, к тому же Корбьер заметил необычные передвижения. Большинство призывников ничего не знало, но он побывал у себя в здании аэропорта и выяснил, что на краю базы разместились три батальона быстрого реагирования. Они вошли через боковые ворота, солдат отправили в кино, когда первые парашютисты погрузились на автобусы.
Корбьер заговорил об этом с сержантом в очках с толстыми, как бутылочные донца, стеклами, который помогал штемпелевать сегодняшнюю почту.
— Парашютисты? — переспросил сержант, — А, вон те, в боевом обмундировании? (В окно было видно, как они маршируют.) Это учения.
— Наверняка их отправят поближе к Парижу, — сказал Корбьер, чтобы разузнать побольше.
— Наверняка, — сказал сержант. — Серьезные ребята.
— Они могут начать стрелять в забастовщиков?
— Они политикой не занимаются. Они подчиняются приказу, как автоматы. Автомат не имеет ничего общего с политикой.
— А кто отдает приказы? Во всяком случае не офицеры, они почти все. заболели и сидят по домам.
— В Алжире, — сказал сержант, — я вообще не видел ни одного офицера во главе подразделения, ни единого. Я даже знавал одного унтер-офицера, который исчез за час до атаки с картой и компасом, и больше его никто никогда не видел. А тут тридцать рядовых галдят: «Что нам делать, сержант?» Я лично сделал все, что мог.
Поскольку большинства офицеров не было на месте, у Корбьера и унтер-офицеров, отвечавших за прием самолетов, было полно работы. Всех солдат, которые не смогли добраться до своих подразделений из-за забастовки, направляли в Эвре, их присылали туда почтовыми самолетами из Истра, Авора, Ландивизье, Дижона. Некоторым предстояло дожидаться здесь не один день, другие, исколесив всю Францию, прибывали сюда для отправки домой. Жуткий кавардак. Как бы его усилить? Как дезорганизовать авиабазу? Корбьер и его приятель с телетайпа, солдат второго класса Боке, спорили об этом до потери сознания.
— Не повезло нам, — говорил Корбьер, — еще через два месяца мы могли бы откосить от армии…
И он показал привезенную из Латинского квартала смятую листовку, лежавшую у него в кармане:
Будущий призывник или студент, получивший отсрочку!
Подчиняться
— Нам уже по фигу, — сказал Боке, покачав головой.
— А что, если нам устроить «забастовку усердия»?
— предложил Корбьер. — Так мы задержим отправление парашютистов и жандармов. Это-то мы можем сделать…
Бюро культурных акций Сорбонны сообщало в рукописном объявлении, что в двадцать два часа в главной поточной аудитории университета выступит Жан-Поль Сартр. В Париже в тот день не было других зрелищ, так что поклонники писателя и просто любопытствующие присоединились к студентам и с вечера в шумном беспорядке стали набиваться в заполненную сигаретным дымом аудиторию. Службе охраны едва удавалось усадить столько народу, но никого не затоптали, не поранили и не задавили, несмотря на присутствие наводящих ужас охранников-«катанге» [73] , опасной команды, которой Оккупационный комитет платил по 180 франков в день за обеспечение порядка и безопасности университета. Это было сборище парней в черных куртках и безработных с накачанными мускулами. Их главарем был большой выдумщик по имени Люлю, который врал, будто родился в Шанхае, и выдавал себя за бывшего торговца оружием, побывавшего на двадцати войнах, от Конго до Йемена. Его бросающееся в глаза и агрессивно настроенное войско облачилось в полосатые брюки, рединготы, фригийские колпаки или каски отрядов республиканской безопасности, причем все эти вещи были подобраны на улице или прихвачены в «Одеоне». Еще у них были дубинки, топорики, велосипедные цепи и даже канистра с бензином, которую таскал за собой верзила-итальянец, прозванный Поджигателем.
73
«Катанге» — изначально так назывались бойцы повстанческой армии конголезской провинции Катанга, объявившей о своей независимости в 1960 году.
Команда из Нантера снова сплотилась вокруг Родриго. Не хватало только Марианны, она теперь ходила только к своим маоистам. Тео уселась на колени к статуе Блеза Паскаля, Марко и Порталье облокотились на постамент. Было жарко, пахло пылью, потом, табаком. Оратора на трибуне дружно освистали. Его спас приезд Сартра. Под свистки философ в тесном сером костюме и темной рубашке пересек зал. Его обступили, понесли, ослепили фотовспышками, подняли на сцену и усадили между коренастым бородачом и хорошенькой блондин кой. Руки у философа дрожали, он выглядел взволнованным среди множества микрофонов и толпы фотографов. Сартр начал:
— Думаю, вам уже давно надоели лекции. Мне тоже. Я жду ваших вопросов.
Их пришлось ловить на лету среди множества выкриков, несшихся отовсюду:
— Вы хороший писатель, но никудышный политик!
— Я пришел сюда в качестве интеллектуала.
— Как вы относитесь к Кон-Бендиту?
— Он ведет движение протеста в нужном направлении, пусть его и придерживается.
Постепенно Сартру с его надсадным, резким голосом удалось склонить аудиторию на свою сторону.
— Что вы думаете о поведении Всеобщей конфедерации труда?
— Она лишь следует за вами. Все началось с университета, с вас. Конфедерация присоединилась к движению, чтобы взять его под контроль.
— Как полиция?
— Конфедерация не хотела допустить, чтобы возникла эта первобытная демократия, созданная вами. Она вызывает раздражение у всех институтов власти. Конфедерация — тоже институт власти.
— Что вы думаете о том обществе, которое создается здесь?